— Если б уйти куда‑нибудь в пустыню, в монастырь — какое бы счастье было!
За обедом Л. Н. все радовался на сидевшую напротив Танечку Сухотину (дочь Татьяны Львовны). Он сказал:
— Нельзя не любить детей.
А потом тихо прибавил:
— Впрочем, как это ни тяжело, я не могу заставить себя любить одного ребенка…
Софья Андреевна стала настойчиво спрашивать:
— Какого? Какого?
И потом, догадавшись, сказала настолько громко, что многие могли слышать:
— девочку.
Л. Н. промолчал. Видно, ему было очень тяжело. Тяжело и то, что он сказал, и то, что это было сделано общим достоянием сидевших за столом, среди которых были люди и совершенно посторонние.
Вечером Л. Н. подписал фотографию для И. Ф. Наживина и опять сказал мне и Булгакову:
— Не подумайте, что я рисуюсь, — вот что пишет Страхов — важно, а я — то же самое, что Андреев, Андрей Белый и т. д. Эти фотографии, эта репутация — признак того, что я ничего не стою.
Позже я довольно много играл на фортепиано. Л. Н. музыка, видимо, доставила большое удовольствие. После одной из пьес (не помню какой, но, кажется, его любимого Шопена) он воскликнул:
— Если б вся наша цивилизация полетела к чертовой матери, я не пожалел бы, а музыки мне было бы жаль!
4 апреля. Письмо Л. Н. ко мне: «Очень рад был получить ваше письмо, милый Ал. Бор. Рад был особенно потому, что у меня на совести было не высказанное мною мнение о вашей повести. Я боялся, что мое молчание вам неприятно, а потом думал, что вы выше этого. Повесть не понравилась мне. Нет новой мелодии своей, и обработка далеко не совершенна. Да вам этого и не нужно. У вас свое. Книгу фиктивного Ламы непременно будем печатать. Я уже заготовил ей место, и с последней главой.
Приезжайте когда можно; я по — прежнему люблю вас. Желаю, чтобы и вы также, привет вашей жене. Лев Толстой».
13 апреля. Александра Львовна, заразившись в феврале от Дорика Сухотина, захворала корью. Корь она перенесла очень тяжело — была при смерти. Потом явилось осложнение — сильнейший упорный бронхит. Сделали исследование мокроты и нашли туберкулезные бациллы. Врачи настаивали на немедленном отъезде на юг. Мы получили известие, что 13–го она с Варварой Михайловной едет в Крым, и поехали с женой на этот день в Ясную, чтобы с нею проститься.
На днях я получил от Л. Н. письмо, в котором он написал, что мой рассказ не понравился ему. Он почему‑то думал, что я этим буду очень огорчен и, поздоровавшись со мною, сейчас же спросил, получил ли я его письмо и не очень ли огорчился. Я ему сказал, что нисколько, так как не придаю этому рассказу никакого значения.
— Ну вот и хорошо, — сказал Л.H., — а то я боялся.
До часу Л. Н. работал, не выходя из своей комнаты. За завтраком он сказал:
— Я для Димы (Владимир Владимирович Чертков, сын В. Г. Черткова) пишу комедию; чтобы избежать повторений, я взял перечитать «Плоды просвещения». Я совсем их забыл. И, признаюсь, прочел с удовольствием. Я так смеялся! Очень понравилось мне, когда все уже разъяснилось, — «Ну, а повышение температуры? а вибрация Гросмана…» Нехорошо только там в конце: Таня — французская гризетка, и еще нехорош иронический тон по отношению ко всем, особенно к мужикам.
После обеда, когда подали пастилу, Л. Н. рассмеялся и сказал:
— Для прочистки!
Он вообще часто вспоминал отдельные выражения из «Плодов просвещения» и смеялся. Было трогательно видеть, как он искренне смеялся, как будто совершенно забывая, что это его сочинение.
В Ясной нынче был И. И. Горбунов. После завтрака он сидел со Л. Н. в кабинете. Немного спустя я зашел туда. Разговор шел о том, что следует составить народный энциклопедический словарь. У Л. Н. была даже по этому поводу с кем‑то, если не ошибаюсь, из Харькова переписка. Л. Н. серьезно заинтересован этой мыслью, считая такой словарь весьма нужным и полезным народу. Он говорит, что и сам охотно написал бы некоторые статьи для словаря.
Л. Н. сказал по поводу письма какого‑то Соколова, просящего прислать ему список книг:
— Он как‑то разделяет людей на волков и овец. Разумеется, он меня поучает. Я хотел даже ответить ему и написать: лекцию вашу прочел внимательно.
Л.H., говоря о получаемых им письмах, сказал:
— Особенно часто я получаю письма от молодых людей, мало знающих. Им приходят в голову вопросы, и они наивно думают, что они первые задают их; а это самые трудные, основные вопросы, над которыми трудились лучшие, мудрейшие люди всех времен, а я, Лев Николаевич, должен ему в двух словах дать на них ответ.