— Вас там ждали нынче.
— Да, да, знаю. Ну завтра, если ничто не помешает, непременно приеду. Владимир Григорьевич будет? Вы его не видели?
— Нет, не видал, но слышал, что он собирался.
— Я его жду. А я нынче так хорошо с милым Булгаковым ездил по дорожкам в лесу; мы с ним плутали.
— Я как‑нибудь, если позволите, опять с вами поеду: мне хочется поездить так, не по большим дорогам.
— Да, да, поедемте, я очень рад. А у меня нынче очень интересный человек был — учитель Комаровских из Вятки с женой. Я вышел к ним утром, они такие милые. Я предложил им чаю, а они говорят: спасибо, мы уж напились. У них с собою чайник и чай. Они достали горячей воды и в саду напились. Он очень интересный человек и, как часто это бывает, он живет один со своими религиозными мыслями. Ему хочется выразить их, и он начинает писать. Он показал мне: все самые хорошие мысли, но неумело написанные. Он, не зная этого, старается высказать то, что гораздо раньше его сказано лучшими мыслителями. У него нет способности и уменья, но мысль самая хорошая. Я сказал ему: мысли ваши очень хороши, и боялся и стал осторожно говорить, чтобы он не писал, так как у него нет к этому призвания; а он — это бывает иногда — сразу понял и нисколько не обиделся и не огорчился. Очень хорошие люди. Они к Чертковым пошли.
Оказывается, они, прежде чем говорить со Л.H., сидели довольно долго со Львом Львовичем, который им сказал, что отец выжил из ума и что с ним не стоит говорить.
Лев Львович, между прочим, сказал им:
— Вы послушайте, что я вам скажу!
Они не могли понять, что это значит, и до разговора со Л. Н. оставались в полном недоумении.
Вошла Александра Львовна и спросила:
— У вас секреты?
— Да, — Л. Н. рассмеялся. — Полно, Саша, какие же могут быть секреты? Посмотри, какой карандаш подарил мне Александр Борисович.
Пришла Татьяна Львовна.
— А я тебя ищу, — сказала она Л. Н. — Мне с тобой поговорить надо. (Она завтра утром уезжает.)
— По секрету?
— Да, только недолго, минут пять.
Мы с Александрой Львовной ушли. Когда мы уходили, Л. Н. сказал:
— А потом у меня будут секреты с самим собою, — и рассмеялся.
Я пошел с Александрой Львовной в ремингтонную. Немного погодя пришла Татьяна Львовна и сказала, что Л. Н. уже в зале. Она рассказала нам, как они свезли дневники в государственный банк: их поместили в несгораемой шкатулке в кладовую, а ключи от шкатулки остались там же в банке. Выдать их могут только самому Л. Н. или по его нотариальной доверенности.
Софья Андреевна рассказывала Варваре Михайловне и, кажется, Булгакову, что ей сказали в банке:
— Вам, графиня, разумеется, мы выдадим.
Татьяна Львовна говорит, что это неправда, что ей ничего подобного не говорили. Татьяна Львовна рассказывает, что у шкатулки два ключа и что Софья Андреевна в самом начале взяла и пыталась скрыть у себя один ключ, но что она заметила и сказала ей:
— Мама, что за невинная хитрость? Зачем вы взяли ключ?
Софья Андреевна сконфузилась и сказала:
— Да я ничего, — и отдала ключ.
Я пошел в залу. Л. Н. сидел с американцем и Львом Львовичем. Мы стали играть в шахматы. Л. Н. сказал:
— Я постараюсь играть не так плохо, как вчера.
Когда расставили фигуры, Л. Н. прибавил:
— Ну, теперь, если я вам две партии проиграю, я буду брать у вас пешку и ход вперед. Впрочем, я вам даю постоянно ход вперед, вы все белыми играете. Давайте, как придется.
Мы сыграли две партии, и я обе выиграл. Приехал и Чертков и Мария Александровна — проститься с Татьяной Львовной. За чаем Чертков сказал по поводу Тапселя (англичанин — фотограф, живший у Чертковых), что он рассеян и все забывает, и прибавил, шутя:
— Обыкновенно думают, что толстовцы все рассеянны: они всё смотрят ввысь.
Софья Андреевна перебила его ироническим вопросом:
— Будто бы только ввысь?
Чертков промолчал и продолжал говорить про Тапселя.
Еще перед чаем Л. Н. заходил в ремингтонную и жаловался на стеснение в груди. В 10 '/2 часов Татьяна Львовна спросила меня, буду ли я играть. Я сказал, что боюсь, как бы это не повредило Л. Н. Она немного погодя спросила его, и он сказал, что очень рад. Я сыграл десять мазурок Шопена. Л. Н. это доставило, кажется, большое удовольствие. Он говорил мне потом много хорошего про мою игру:
— В каждой ноте чувствуется полная уверенность, что это именно так должно быть; ничего лишнего или недосказанного. Это, как у нас, писателей, трудно сказать как раз в меру, так и в вашей области. Очень хорошо вы играете. Я помню, говорил вам когда‑то о ваших недостатках. Теперь их и следа нет. Очень, очень хорошо!