Мы решили, что я с Л. Н. поеду завтра верхом и попрошу его нынче, чтобы он согласился завтра заехать в Телятенки и сделать все вновь. Это очень тяжело и трудно.
Я попал в Ясную поздно. Л. Н. сидел у себя и спросил меня:
— Что так поздно?
Я сказал, что мне нездоровилось.
— А вид у вас хорош. Я читаю про «смертников» — много интересного, но есть преувеличения. Вы возьмите, прочитайте. Тут хорошо, давайте тут играть на верхнем балконе. Я принес шахматы и стул себе, а Л. Н. столик. Пока я расставлял фигуры, Л. Н. сказал мне:
— А Софье Андреевне нынче опять хуже. Она в сад пошла довольно давно; не знаю, где она.
Узнав, что Софьи Андреевны нет, я сказал Л. Н. про случившееся. Он согласился поехать со мной завтра и сделать что нужно.
Мы играли довольно долго свою партию и почти ни о чем не говорили. Приходила Александра Львовна и сказала, что Софья Андреевна гуляет с Марией Александровной. Стало темно, и я принес из кабинета лампу.
Приехали Владимир Григорьевич с Димой и пришли сюда же на балкон. Л. Н. спросил Владимира Григорьевича о стокгольмском добавлении. Владимир Григорьевич сказал, что ирония излишня, но что если бы изменить это, то остальное все хорошо.
Л. Н. сказал, что вообще решил ничего больше не посылать, кроме посланного старого.
— Вы видели этих господ? — спросил он Владимира Григорьевича.
— Каких, Л.H.?
— Докторов вчерашних.
— Да, как же.
— Я вчера сидел писал вам, а они подошли. Они странные, эти психиатры, — все погружены в свою науку. Я, кажется, рассказывал вам, что они разделяют психическую деятельность человека на одиннадцать отделов? — спросил Л. Н. меня.
Я сказал, что да, а Чертков сказал:
— Этот Россолимо, он говорит, что он позитивист, но он очень приятный человек.
— Да, да… Я о вас все думаю: то, что я вам написал, что вас все бранят. И очень мне больно за вас.
— Что же меня жалеть? Я зато так счастлив в семейной жизни. Столько людей меня любят, это так радостно, а вот…
Л. Н. перебил Черткова:
— Я сегодня видел, я не хотел читать, но у Софьи Андреевны лежит раскрытое, и я невольно заглянул, Меньшикова, он пишет…
— По поводу последнего рассказа?
— Да… И вам достается, и меня бранит, разумеется.
— Что же про вас?
— Я не прочел, заметил только, что он говорит, что все фальшь, что мы книжечки какие‑то раздаем. А уж вас совсем разбранил! На вас, как на бедного Макара, все шишки валятся.
— Что же, вы поедете в Кочеты? — спросил Владимир Григорьевич.
— Нет.
— Почему?
— Да Софья Андреевна не хочет.
— А как же А. приедет?
— Ну, что же? Я к этим шишкам привык. Впрочем, должен сказать, что не могу владеть собой и относиться спокойно, как говорил Франциск Ассизский: «радость совершенная». Видно, не дорос… — и слезы задрожали у него в голосе.
Л. Н. встал.
— Нет, Л.H., иногда можете, — сказал Чертков.
— Ну, пойдемте вниз, чай пить, — сказал Л. Н.
Проходя через залу, Л. Н. сказал Черткову:
— Моод прислал свою биографию (рукопись биографии Толстого, которую Моод в то время писал), и Софья Андреевна с радостью показала мне, что он пишет о том, что у вас с Машей (Марьей Львовной) были дурные отношения. Надо сказать Тане: пусть она напишет ему, чтобы он исключил это.
— Тем более что только одно время было между нами недоразумение, а потом у нас были самые добрые отношения, — сказал Владимир Григорьевич.
Внизу сидели: Александра Львовна, Варвара Михайловна, Лев Львович, Мария Александровна. Мы все стали пить чай, Софьи Андреевны не было. Александра Львовна сказала мне, что Софья Андреевна страшно взволнована, плачет и ходит по саду. Л. Н. сказал:
— Как это нет до сих пор хорошего портрета Марьи Александровны? Сделайте, Владимир Григорьевич.
— Я с удовольствием сделаю, если Мария Александровна позволит.
Варвара Михайловна сказала, что есть хороший портрет Марьи Александровны с Л. Н.
Я напомнил, что этот портрет сделан М. А. Маклаковой.
Александра Львовна сказала, что нужно снять Марию Александровну с Л. Н.