— Я не последователь психической силы, — заметил Лодыженский. Это для нездоровых нервами людей. Но все- таки существование ее доказано наукой.
— Должен вам сказать, — перебил Л.H., — что слово «наука» для меня имеет другое значение: если научно, значит, глупо…
— Но это факты: человека усыпляют; если у людей больные нервы или мозг, они легко поддаются. Их усыпляют и в это время им внушают известный поступок, чтобы они совершили его после; и они просыпаются и, сами того не зная, совершают то, что им внушено во время сна.
— Я лично к теософии отношусь объективно.
— Это все лишнее, ненужное, — сказал Л. Н.
— Да, Аким, «душа надобна»! Как Михайлов удивительно играл Акима в Петербурге! — (стало стыдно…).
— В теософии, как и в других религиозных учениях, ошибка в том, что люди устанавливают отношения и рассуждают о предметах, которые нам не дано понимать. Величайшая мудрость — остановится на том пределе, за который рассуждения не должны идти. Ошибка браминов — именно в этом, что они в своих рассуждениях уходят за эти пределы; а как только их перешел, нет конца чепухе. И мудрость не в том, чтобы знать то, чего знать нельзя, а в том, чтобы остановиться, где нужно.
— Не могу же я не думать о будущей жизни…
— В самых словах «будущая жизнь» есть противоречие, — сказал Л. Н. — Слово «будущая», когда мы говорим о той жизни, которая вневременна, нельзя говорить. Слова: «будущая жизнь» — противоречие и бессмыслица.
— Я под будущей жизнью подразумеваю сознание, длящееся после моей смерти. Ну, будем говорить: потусторонняя жизнь.
— Что же вы хотите сказать? — спросил Л. Н.
— Это факты. Я не могу уйти от интереса к ним: как радий, которого раньше не знали. Уйти от потребности изучать эти явления я не могу и живу, исследуя эти факты и их причины. Теософия ошибается потому, что говорит о том, что вне нашего опыта. А вот изучая радий, люди пришли к познанию планетарного атома…
— Явилась чепуха невообразимая! Простите, я плохой ученый.
— А какой же я ученый? Отставной вице — губернатор, сосед — помещик, от нечего делать занимающийся наукой; — образец русского характера.
— Напротив, очень интересно все, что вы говорите, — сказал Л. Н. — А психизм — это давным — давно все старые бабы про психизм рассказывают. Миллионы по преданию передают друг другу, не то что ваша супруга, — ведь это опыт целых веков, а все‑таки я не могу не отрицать его: он противоречит моему сознанию. И все это ни на что не нужно, противно моей способности рассуждать. Я говорю со своим соседом, и он слушает и понимает меня; а я вдруг запою петухом, а он поднимет ногу и тоже запоет. А если психизм, то я должен допустить это.
— Что же такое симпатия? — спросил Лодыженский.
— Очень понятно, — когда по намеку, выражению лица понимают один другого, это — симпатия; а другому говоришь то, что для тебя важно, — ему неинтересно, а станешь о пустяках говорить — ему интересно.
— Известные необъяснимые особенности есть все‑таки в каждом.
— Я вам и говорю: я вас вижу в первый раз и, покуда не говорил с вами, не знаю вас. По внешности нельзя судить.
— Все‑таки есть что‑то.
— Вам хочется таинственности, — заметил Л. Н.
— Вот вы удивительно понимаете музыку. А ее влияние?
— Да, я люблю музыку.
— Что это такое? Что это за чары?
— Это приятно, радостно слушать, — сказал Л. Н.
— Это меня откупоривает!
Лев Львович указал на меня и сказал:
— А вот и штопор сидит, записывает.
Все рассмеялись.
Гости скоро уехали. Я тоже собрался, но Л. Н. удержал меня. Когда они уезжали, он спросил меня:
— Вы ничего не имеете мне сказать?
— Нет, Л.H., ничего особенного.
— Ну, давайте играть.
За шахматами я тихо спросил его о бумаге, подписал ли он ее. Л. Н. сказал:
— Очень хорошо все. То, что нужно было. Я подписал. Как хорошо, что все это уже сделано.
Потом он спросил меня о моей музыке. Софья Андреевна в это время уже сидела на своем посту около нас. Я сказал, что опять нынче не играл: утром корректуры, потом пошел к Чертковым, потом часа два с лишком разговаривал с Николаевым, потом О. К. Клодт пришла прощаться, а после этого в Ясную поехал — когда же играть?
Софья Андреевна заметила:
— Вот охота три часа разговаривать! И что за интерес?
Я сказал, что разговор, напротив, был очень интересен, может быть, интересней, чем играть на фортепиано.