Чем ближе к смерти, по крайней мере чем живее помнишь о ней (а помнить о ней — значит помнить о своей истинной, не зависящей от смерти жизни), тем важнее становится это единое нужное дело жизни и тем яснее, что для достижения этого ненарушения любви со всеми нужно не предпринимать что‑нибудь, а только не делать. Вот я оттого, что не делаю, сделал вам и Бате больно, но и вы и он простили и простите меня. — Ну, да не хочу, да и не нужно рассуждать с вами. Мы знаем и верим друг другу и, пожалуйста, будем такими же друг к другу, какими всегда были. Для меня вы оба от всего этого стали только ближе. Прощайте пока все вы: Батя, вы, Ольга, Лиз. Ив., именно прощайте, простите. Знаю, что я плох, и мне нужно прощение.
Целую вас. Л. Т.».
Когда мы приехали в Ясную, то услыхали квинтет Моцарта, который кто‑то очень плохо играл в четыре руки. Жена пошла в ремингтонную, а я, чтобы не спугнуть играющих, через гостиную прошел к Л. Н. В гостиной я наткнулся на Софью Андреевну, которая у дверей подслушивала разговор Л. Н. и Александры Львовны.
Я вошел к Л.H., поздоровался и сказал, что приехал с женой. Л. Н. сказал:
— А я все хочу вас спросить: что это вы каждый день бываете, а она никогда не приезжает?
Софья Андреевна вошла следом за мной, смущенная, и взволнованным голосом сказала:
— Я пришла сказать, что это не я играю, это Лева с Ферре (сосед, знакомый Толстых) играют, так что ты, Левочка, на меня не сердись. Это не я.
Она, очевидно, старалась придумать предлог, чтобы объяснить свое пребывание в гостиной у двери.
Александра Львовна пошла к моей жене.
Софья Андреевна сказала:
— Я очень люблю Анну Алексеевну, я сейчас пойду к ней, — и тоже вышла.
Я спросил Л.H., как он себя чувствует.
— Плохо. Слабость, главное, вялость умственная… я неверно говорю: не слабость, а серьезность. Чувствуешь серьезность жизни, и потому особенно тяжела вся эта суета, а главное, вся эта фальшь.
— Таня приезжает, Саша хотела поехать ей навстречу. Я боюсь за нее: ночью, одна, а если она не приедет, сидеть там на станции до трех часов с ее кашлем.
Л. Н. показал мне песни, помещенные в присланной Мечниковым книге Фоа о Конго и сказал:
— Вот посмотрите песни Конго; одна, кажется, очень миленькая, плясовая… А я вам неверно вчера сказал, что в Африке сорок миллионов жителей. Это, оказывается, только без колонистов европейцев, а всего, кажется, сто шестьдесят миллионов. То‑то мы с вами удивлялись, что так мало… Ну, давайте играть. Пойдемте туда, я хочу с Анной Алексеевной поздороваться. Там и играть будем.
Я сказал:
— Только надо как‑нибудь извлечь оттуда шахматы, а то я боюсь спугнуть играющих.
Мы пошли в ремингтонную. Л. Н. очень ласково поздоровался с моей женой и сказал ей:
— Вы все молодеете! — Жалел, что давно не видал ее.
Александра Львовна принесла шахматы. А Лев Львович и Ферре все играли — кто в лес, кто по дрова.
Мы со Л. Н. стали играть в шахматы.
Александра Львовна и Варвара Михайловна повели мою жену смотреть, как они устроились «под сводами», так как она с тех пор ни разу не была. Софья Андреевна тоже вышла и пошла к себе через угловую дверь. Минут через пять она вернулась, очевидно, не желая оставлять нас вдвоем. В зале и вообще в той части дома она даже не была, но ей почему- то захотелось выставить предлог, по которому она пришла к нам, и она сказала:
— Они так колотят — музицирующие, — что я не могла там сидеть и пришла к вам.
Л. Н. ничего ей на это не сказал.
Лев Львович и Ферре заиграли сначала Пасторальную, а потом пятую симфонию Бетховена. Начали финал пятой симфонии, и играющий наверху стал в первой теме играть вместо восьмых четверти. Я спросил Софью Андреевну, кто играет наверху. Она сказала, что Ферре. Я заметил, что он неверно считает.
Софья Андреевна сказала:
— Нет, я забыла, — дискант играет Лева.
Л. Н. улыбнулся и сказал:
— Он, наверное, скажет, что виноват Бетховен.
Я рассмеялся.
Софья Андреевна рассердилась и сказала:
— Ну, уж этакой глупости он никогда не скажет! Он не так глуп!
Пришел Филипп и сказал Софье Андреевне, что ее спрашивает приказчик и еще кто‑то. Она сказала: