Я высказал опасение, что может войти Софья Андреевна.
— Ничего, я скажу ей, что это письмо от Владимира Григорьевича, и ей не покажу.
Я сказал, что вернусь через четверть часа, и вышел из комнаты.
Я разговаривал в зале с Душаном Петровичем и увидал, что Л. Н. вышел на площадку лестницы. Я подошел к нему. Он был очень взволнован.
— Это меня ужасно волнует! — сказал он со слезами на глазах. — Мне это все так ново; эта сцена с Софьей Андреевной… Вы, разумеется, читали письмо?
— Да, Л. Н.
— Я не могу там читать, пойду к Саше.
Л. Н. пошел вниз. Я сказал ему:
— Не забудьте, что Татьяна Львовна ничего не знает.
— Да, да.
Внизу были Татьяна Львовна и Варвара Михайловна, которая затворила дверь со стороны коридора на ключ. Татьяна Львовна спросила:
— Зачем это?
— Пускай запрет, я спокойнее буду читать, — сказал Л. Н. Минут через двадцать Л. Н. пришел наверх, позвал меня к себе в комнату и сказал:
— Очень все это меня волнует. Это так тяжело, так ужасно! — Ему трудно было говорить от слез. — Передайте Владимиру Григорьевичу, что я совершенно согласен с ним во всем, что я ему напишу завтра. Я не понимал, почему его это так волнует. Я только теперь все понял. Скажите ему, что я каюсь, что сделал ему так больно. Разумеется, Павел Иванович совершенно не прав.
Немного погодя мы вышли в столовую и стали играть в шахматы. Софья Андреевна все время была у себя.
Вошла Александра Львовна и сказала Л.H.:
— Я только сочувствую, если ты это скажешь Тане.
Л. Н.спросил:
— А как Владимир Григорьевич на это смотрит?
Мы сказали, что Чертков давно говорит, что Татьяне Львовне надо все сказать.
— Ну, и хорошо.
Александра Львовна сказала:
— Только ты сам сделай это, а не кто‑нибудь из нас. Или, может быть, ей просто дать это письмо Владимира Григорьевича?
— Нет, нет! Я сам ей скажу. Она так мне близка. Мне только радостно будет сказать ей все.
Пришла Татьяна Львовна.
Не помню, по какому поводу, Л. Н. сказал:
— Автор этой книги о Конго очень остроумно говорит, что антропофагия есть высшее проявление филантропии. Там описаны удивительные подробности: какие части тела считаются вкуснее, женщины вкуснее мужчин. Это ужасно! А, разумеется, дети вкуснее всего. Он рассказывает, что когда один путешественник погиб в Африке, а другой, его друг, приехал и попросил кого‑то из жителей указать ему его могилу, то тот показал ему на свой живот и сказал: «Вот его могила».
Л. Н. захотел поиграть в винт. Решили позвать Софью Андреевну. Екатерина Васильевна пошла за ней и, вернувшись, сказала, что она придет немного позже. Пока сели играть: Л.H., Татьяна Львовна, Александра Львовна и я. Играли «с пересадкой». После четырех игр пришла Софья Андреевна и села вместо Александры Львовны.
Я сдал как‑то очень скоро и сейчас же назначил игру.
Татьяна Львовна заметила:
— Вот что значит пианист: как у него хорошо руки устроены.
— Не руки, а у него мозги хорошо устроены, — сказал Л. Н.
Среди игры я спросил, который час, собираясь ехать домой. Л. Н. сказал:
— Когда будет без десяти минут одиннадцать, я вас отпущу.
Я уехал в десять минут двенадцатого.
При прощании Л. Н. еще раз просил меня передать Владимиру Григорьевичу все то, что он мне сказал после чтения письма.
12 августа. Днем в Телятенках были Александра Львовна и Варвара Михайловна. Они привезли небольшое письмо Л. Н. к Владимиру Григорьевичу:
«Пишу на листочке, потому что пишу в лесу на прогулке. И с вчерашнего вечера и с нынешнего утра думаю о вашем вчерашнем письме. Два главные чувства вызвало во мне это ваше письмо: отвращение к тем проявлениям грубой корысти и бесчувственности, которые я или не видел, или видел и забыл, — и огорчение и раскаяние в том, что я сделал вам больно своим письмом, в котором выражал сожаление о сделанном. Вывод же, какой я сделал из письма, тот, что Павел Иванович был не прав и я, согласившись с ним, и что я вполне одобряю вашу деятельность, но своей деятельностью все‑таки недоволен: чувствую, что можно было поступить лучше, хотя и не знаю — как. Теперь же не раскаиваюсь в том, что сделал, т. е. в том, что написал то завещание, которое написано, и могу быть только благодарен вам за то участие, которое вы приняли в этом деле.
Нынче скажу обо всем Тане, и это будет мне очень приятно. Лев Толстой. 12 августа 1910 г.»
Александра Львовна говорит, что Л. Н. рассказал все Татьяне Львовне.