Я сказал Л.H., что Ольга Константиновна просила меня передать ему свой привет.
Л. Н. написал еще Владимиру Григорьевичу:
«Прочел ваше длинное письмо и во всем согласен с вами, кроме того, что вы думаете и говорите о том стеснении своей свободы, в которое я будто бы себя поставил своим обещанием. Согласен, что обещания никому, а особенно человеку в таком положении, в каком она теперь, не следует давать, но связывает меня теперь никак не обещание (я и не считаю себя обязанным перед ней и своей совестью исполнять его), а связывает меня просто жалость, сострадание, как я это испытал особенно сильно нынче и о чем писал вам.
Положение ее очень тяжелое. Никто не может этого видеть и никто так сочувствовать ему.
Очень рад за вас всех.
Когда я собирался писать вам утром, думал о милой Оле и детях, а потом забыл. Скажите ей это.
Так будем стараться быть вместе. Да нам и нельзя быть врозь, если бы и хотели. Л. Т. 14 августа (вечером)».
Мы играли в шахматы, а на другом конце комнаты у маленького круглого стола сидели Софья Андреевна, Л. Д. Николаева и Языкова. Они пришли несколько позже, так что предшествующий разговор происходил не при них.
Николаева стала говорить о том, как она жалеет, что они уезжают, зачем они едут и т. п. Софья Андреевна и так страшно возбуждена, а это еще подливало масла в огонь.
Как только мы кончили партию, я сейчас же побежал вниз и сказал сидящим «под сводами», чтобы они как — ни- будь прекратили этот разговор. Они поспешили наверх. Разговор переменился.
Л. Н. стал играть с Хирьяковым. Хирьяков выиграл фигуру (он хорошо играет), и партия Л. Н. была безнадежна, но Хирьяков сделал ошибку, благодаря которой Л. Н. удалось возвратить фигуру и получить хорошую игру. Л. Н. выиграл партию (я стоял сбоку и раза два слегка анализировал вслух положение) и был очень рад. Он сказал Хирьякову:
— Теперь я с вами больше не стану играть.
За партией Л. Н. сказал Хирьякову:
— Ваше письмо произвело на меня сильное впечатление; и на Александра Борисовича тоже… У вас, наверное, много материала, вы это можете расширить и непременно напечатайте.
Хирьяков сказал, что хотел многое прибавить, но боялся, что это не будет достаточно интересно.
— Напротив, очень интересно, а если не станете прибавлять, то и так печатайте… В настоящее время особенно ужасно это соединение культурной утонченности с самой первобытной грубостью. Представьте себе только: фотографии, электрическое освещение, а давят людей веревками. И это особенно ужасно… Я давно уже дал зарок воздерживаться и не бранить правительство, но не могу удержаться. Знаете, сколько украли разные чиновники, вот что ревизии делают? Двадцать восемь миллионов.
После шахмат Л. Н. пошел из залы и вышел на площадку наверху лестницы. Я вышел вслед за ним. Л. Н. сказал мне:
— Она ужасна. Она мне такие вещи нынче утром говорила, что я не могу никому этого повторить. Она совершенно больна. Я один это могу вполне знать. (Татьяна Львовна рассказывала, что когда она утром вошла в комнату Л.H., он сидел за столом и, опустивши голову на руки, рыдал. На вопрос Татьяны Львовны, что с ним, он сказал: «Ты не можешь себе представить, с чем она сейчас ко мне приставала!..» — и Л. Н. сказал Татьяне Львовне, что Софья Андреевна требовала от него того, о чем ей в ее возрасте давно бы уже пора перестать думать…) И я думаю, что самое ужасное еще впереди… Она об отъезде мне говорит: «Зачем ехать? Я тут дома, а там буду стесняться». — «Это‑то и хорошо, что ты будешь там сдерживаться». Я теперь постоянно говорю: возьми крест свой на каждый день. Именно на каждый день. А вперед ничего нельзя загадывать или предпринимать. Впереди может быть только самое ужасное.
Перед чаем Софья Андреевна спросила меня, что я записываю (я, стоя у фортепиано, записывал карандашом на бумажке). Я сказал ей, что записываю слова Л. Н.
— Я знаю, что вы записываете, — и прибавила не без раздражения: — Теперь все записывают! Главное, надо правду писать. Про меня что другое можно сказать, у меня много недостатков, но я пишу только правду. Может быть, я иногда ошибаюсь, но всегда пишу искренне и то, что считаю правдой.
Я промолчал.