О Л. Н. и его образе жизни мы в свободные минуты решаемся судить и рядить, как о чем‑то нам гораздо более доступном и понятном, нежели ему самому. «Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу». Мы забываем, что для нас это есть только вопрос, о котором мы можем иметь то или иное суждение, о котором можем при случае спорить, доказывать и опровергать, но что для Л. Н. вопрос этот есть вопрос совести, есть само дело его жизни, то, во что он вкладывает всю свою душу, все разумение свое. Какое основание имеем мы воображать, что мы, посторонние зрители, сознающие себя гораздо ниже Л. Н. в духовном отношении, — в состоянии лучше разобраться в его жизни и добросовестнее для него решить, как ему следует поступить, нежели может это сделать он сам, день и ночь молитвенно перед Богом ищущий руководства для своего поведения? Неужели мы сами так легко и безупречно справляемся со всеми затруднениями и осложнениями нашей собственной жизни, что у нас остаются и время, и силы, и охота врываться в чужую жизнь и распоряжаться в самом тайнике души другого человека, да еще человека, подобного Л.H., изо дня в день живущего перед лицом смерти и напрягающего всю силу свою исключительно проникновенного и просветленного сознания к тому, чтобы как‑нибудь не ошибиться, не оступиться, а понять и исполнить то, чего требует от него Бог?!
Мне кажется, дорогой Досев, что мы могли бы иметь достаточно доверия к добросовестности и чистоте побуждений этого друга нашего для того, чтобы верить, что он делает, что может и как может, и что относительно своего собственного поведения он гораздо лучше нашего понимает и знает, как ему следует поступать.
Пускай враги его злорадствуют над его кажущимся унизительным положением, пускай осуждают или покровительственно жалеют его узкие и близорукие «толстовцы», лишенные сердечной чуткости и проницательности; но нам, его истинным друзьям, людям одного с ним духа, понимающим то, чем он живет, и стремящимся к тому же, к чему и он стремится, — нам‑то подобает побольше верить и доверять ему.
Как тебе известно, из друзей Л. Н. никто больше меня и Анны Константиновны не страдает от отношений Л. Н. к Софье Андреевне, лишивших нас одной из величайших радостей нашей жизни — личного общения с Л.H., ради пользования которым мы, главным образом, и поселились в здешней местности. Признаюсь тебе откровенно, что по временам и я не вполне понимаю те или другие поступки Л. Н. в этой области, а в минуты душевной слабости бываю даже склонен чувствовать как бы несправедливость и обиду не столько за себя, сколько за слабую больную Галю, на которой эта искусственная разлука так удручающе отражается. В такие минуты мне становится очень больно от сознания того, что над личным общением между Л. Н. и нами, его ближайшими беззаветно преданными ему друзьями, как бы командует шальная воля нелюбящей его и ненавидящей его душу женщины, обезумевшей от эгоизма, злобы и корысти. Но подобные чувства и мысли бывают у меня только в периоды несомненного ослабления моей духовной жизни. Когда же я нахожусь в хорошем состоянии духа, то все это тяжелое и обидное покрывается моим доверием к Л. Н. моей ничем непоколебимой уверенностью в том, что он для себя ничего не желает, а старается, всеми силами старается только об одном — том, чтобы в каждую данную минуту исполнять то, чего требует от него Бог. Если же при этом он иногда и ошибается, как свойственно ошибаться всякому человеческому существу, то ошибки его происходят не из желания чего‑либо для самого себя, а наоборот, от того, что он иногда чрезмерно жертвует собой, находя в этом внутреннее для себя удовлетворение и не замечая того вреда для нее и той боли своим друзьям, которые он этим подчас причиняет. Но у кого хватит духу осуждать человека за ошибки чрезмерной самоотверженности!
Некоторые из преданных Л. Н. его домашних сокрушаются о том, что он поддается той для них очевидной комедии, которую Софья Андреевна, ради достижения своих целей, так часто разыгрывает перед ним, то волнуя его напускными припадками отчаяния и умопомешательства, то расстрагивая его сердце еще более неискренними, а если иногда и полуискренними, то самыми скоропреходящими проявлениями раскаяния, смирения и попечения о его благосостоянии. Но мне кажется, что если Л. Н. при удивительной чистоте своего собственного сердца не в состоянии видеть Софью Андреевну такою, какая она на самом деле есть, а с трогательным доверием хватается за каждый повод признать в ней малейшие признаки пробуждения совести, то хотя бы мы и знали, что она его обманывает, но умиление и радость, которые он при этом испытывает, вполне законны, потому что вытекают из его великой любви и всепрощения. Можно усомниться в том, хорош ли для самой Софьи Андреевны такой соблазнительный для нее успех ее притворства. Но кто знает, быть может, эта удивительная, ничем не сокрушимая вера в ее душу со стороны Л.H., это постоянное его ожидание, даже преждевременное, трепетное предвкушение того духовного в ней оживления, которого он так беззаветно желает, — это отношение к ней того человека, которого она столько лет так безжалостно мучила, и который тем не менее из всех людей один только ее искренно любил и любит до конца, — быть может, воспоминание об этом когда‑нибудь в свое время — например, при сознании ею приближения своей смерти, когда поневоле станут стушевываться все ее мирские планы, цели и желания, — быть может, воспоминание об этом одно только и будет в состоянии оживить в ней ту искру Божию, лишенным которой нельзя считать никакое человеческое существо.