30 декабря. «У нас все больны. У папа был бронхит с жаром, теперь жара нет, но он кашляет и слаб».
1908
6 января. Вчера по поводу полученных писем Л. H. сказал:
— В старости делаешься равнодушен к тому, что не увидишь результатов своей деятельности. А они будут. Это нескромно с моей стороны, но я знаю, что они будут.
Нынче, говоря о революционерах, Л. H. сказал:
— Главная их ошибка — это суеверие устройства жизни. Они думают, что можно внешними средствами устроить человеческую жизнь.
Из писем Александры Львовны:
13 января. «Живем снова тихо, спокойно, занятые каждый в своем углу. Папа здоров и бодр».
9 февраля. «У нас все хорошо. Папаша здоров, гуляет. Диктует почти все свои письма в граммофон, и это очень облегчает ему труд». (Эдиссон прислал Толстому усовершенствованный фонограф для записи устной речи.)
27 февраля. «На масленице у нас была толпа народа… Сергей Иванович (Танеев) был… Он жил «под сводами»… У нас все хорошо, папа здоров и бодр».
3 марта. «У папа инфлюэнца, которая осложнилась обычным его желудочным заболеванием, а кроме того, вчера до приезда еще докторов с ним был обморок, продолжался недолго, минуты полторы; но самое страшное было то, что после этого он все забыл, забыл, что Чертковы тут, забыл, что в этот день перед обмороком диктовал Гусеву, забыл, что видел меня в это утро. И когда приехали доктора, то он все‑таки еще не был в памяти. Нынче утром ему лучше. Жара нет, спал хорошо и все помнит, как всегда. Доктора боялись анемии мозга».
12 апреля. Татьяна Львовна рассказывала как‑то про А. Н. Волкова (художника), что он пишет книгу об искусстве. Л. Н. заинтересовался. В книге своей Волков говорит, что искусство должно слепо следовать во всем природе. Л. Н. сказал:
— Это совершенно неверно. Всегда так бывает: когда рассуждают об искусстве, то или говорят, что в искусстве все дозволено, все возможно — полная свобода, — как декаденты теперешние… Или, другие, говорят о рабском подражании природе. И то и другое совершенно ложно. Как всякий человек — совершенно особенный, никогда не повторяющийся, так и его мысли, чувства — всегда новые, только его мысли и чувства. В основании истинного произведения искусства должна лежать совершенно новая мысль или новое чувство, но выражены они должны быть действительно с рабской точностью всех мельчайших жизненных подробностей.
В тот же день утром Л. Н. был очень взволнован письмом Молочникова, которого предали суду палаты с сословными представителями за распространение книг Л. Н. Молочников прислал обвинительный акт. Л. Н. удивлялся, как там хорошо изложено в сжатом виде содержание его статей, за распространение которых судят Модочникова. Только дико выходит, что эти простые, ясные, очевидные истины, и так просто и хорошо изложенные, вдруг оказываются преступными и наказуемыми по таким‑то статьям.
Предание Молочникова суду чрезвычайно расстроило Л. Н. Он сейчас же написал Н. В. Давыдову, послал ему обвинительный акт, прося совета и выражая желание и готовность поехать на суд в качестве свидетеля, чтобы заявить открыто суду, что если кого судить, то не Молочникова, а его, Толстого, так как это книги его, которые написал он, и распространению которых он содействует.
Нынче, 12 апреля, с Л. Н. случился второй припадок. Это было так: перед обедом Л.H., вернувшись с прогулки, лег по обыкновению отдохнуть. Мы со Львом Львовичем сидели в столовой — в шахматы играли. Потом Лев Львович стал ходить по комнате, а я разговаривал с Татьяной Львовной.
В это время Л. Н. выходит из дверей, ведущих на лестницу, и говорит:
— Я так крепко спал, что все забыл. Иду сюда, Лева говорит, а я не могу понять, кто это говорит, и мне кажется, что это голос Митеньки (давно умерший брат Л.H.).
Потом Л. Н. был совершенно такой как всегда. Сели обедать. За обедом во время второго блюда шел общий разговор, в котором принимал участие и Л. Н. Я сидел напротив него, и вдруг вижу, что он становится все бледнее и бледнее и как будто теряет сознание. Был момент почти полного обморока. И ужасно было, как все не замечают и продолжают свой разговор, а я и Софья Андреевна видим, в чем дело, но боимся сказать, чтобы он не услыхал. Потом Л. Н. как бы пришел в себя, но сперва вообще сознание и дольше память не возвращались. Первые минуты Л.H., очевидно, не сознавал, что он делает. Он стал в кастрюльку со сладким класть кусок хлеба, как бы совершенно не сознавая себя. Через минуту он опомнился и говорит: