На этот раз русские выставили кое-что новенькое – помимо шести– и восьмидюймовых гаубиц на тяжелых шасси, чуть поодаль стояли зенитные спарки и меньшего калибра счетверенки, тяжелые бронетранспортеры, из распахнутых и на всякий случай зафиксированных люков которых доносился детский гомон: «По фашистским гадам – ого-о-онь!» Чуть дальше, уже за легкими заграждениями, на дощатых постаментах, расположились прошедшие вчера косяком над Красной площадью ноздрястые реактивные «МиГи» и тяжелые «Ильюшины»
Он поднял прошедший с ним (в буквальном смысле) и Крым, и Рим «Кодак» с мощным телеобъективом – перед Кремлем пленку стоило дощелкать. Стоящий рядом с тяжелой артиллерийской установкой в качестве гида военный с погонами лейтенанта нахмурил было брови, но, увидев карточки «Пресса», развернулся обратно к машине, с беспокойством наблюдая за оседлавшими самоходку детишками. Дженнингс его отлично понимал – десяток отпущенных на каникулы школьников вполне сравнимы по разрушительной силе со стокилограммовым немецким фугасом.
Майор Давид Пелед (прежнюю фамилию он уже и не вспоминал, да и сталь здесь и сейчас была важнее золота) внимательно оглядывал оливковую рощу в пятистах метрах к югу. Появившиеся на ее краю «Тетрархи» с черными пальмами в белом круге явно напрашивались на гостинец в бочину. Слишком явно напрашивались. Значит, подождем. «Без команды не стрелять. Урою!» – в бою наскоро выученный иврит мгновенно забывался, впрочем, даже командир второго танка его бригады, сабра, уже перестал кривить физиономию и даже русский язык выучил незаметно для себя и вопреки своим принципам – признал авторитет «шель харуси».
Ага. Вон они, родимые. Две «четверы» в глубине рощицы. Что-то слишком грамотно замаскировались для арабов-то. Немцы недобитые? Похоже, да. Плевать. «Валлентайн» с «ЗиС-Ф», конечно, далеко не «Т-43», но и тут ни разу не Кёльн. Ничего. Вмазали вам под Москвой – вмажем и под Иерусалимом: «Бронебойный!»
Здание Дворца Советов снаружи напоминало терема еще Ивана Грозного – белые стены, узкие, забранные затейливыми решетками, переходы, крытый золотом купол. Внутри же делегатов съезда и зарубежных гостей встречали высокие просторные залы, широкие лестницы и эскалаторы. Впрочем, до эскалаторов еще надо было добраться. Дольше всех мурыжили Коэна – тот никак не хотел расставаться со своей гордостью – портативным магнитофоном.
Впрочем, русские полицейские были максимально корректными и при том совершенно непрошибаемыми. «К сожалению, мистер Коэн, мы вынуждены настаивать, чтобы вы сдали вашу технику в камеру хранения. Мистер Дженнингс, ваш фотоаппарат можете положить сюда, вы получите его после проверки. Это займет не более пяти минут. Надеюсь, пленки в аппарате нет? Спасибо. Что же касается стенограмм заседаний – то все открытые материалы съезда будут раздаваться по предъявлению аккредитационного удостоверения в отделе прессы оргкомитета, второй этаж, комната двести пять. Будьте добры».
Красный от возмущения Коэн догнал Херца и Дженнингса уже перед входом в ложу для корреспондентов, ругая русскую паранойю на чем свет стоит, на что Дженнингс резонно заметил, что сама по себе открытость большевиков беспрецедентна – до того коммунисты допускали на свои съезды только репортеров коммунистических же газет. Немедленно возник жаркий спор – с чем это может быть связано. Сошлись на том, что русские планируют какую-то сенсацию, но вот какую – было неясно.
Свои места нашли быстро – организаторы были предусмотрительны, на каждой карточке был отпечатан ряд и номер кресла. Так что обычный журналистский бардак длился каких-нибудь пятнадцать минут, не больше.
Внизу уже волновался громадный зал, сверкали ордена – и на военной форме, и на гражданских пиджаках. Внезапно гомон стих, зал взорвался аплодисментами – на сцену выходили члены президиума. Херц сразу начал записывать порядок шествия: гадание на таких вот вторичных признаках – кто и в каком порядке поднялся на трибуну и кто где сидел, считалось важным подспорьем в определении раскладов внутри русского руководства. Дженнингс такой ерундой не занимался, но про себя заметил любопытную деталь – «старая гвардия» и молодые, выросшие за время войны и послевоенного постановления – Устинов, Громыко, Косыгин, самый молодой, но, похоже, самый зубастый из них Андропов, сидели по разным сторонам трибуны. Внутри этих групп головы склонялись друг к другу, метались шепотки, усмешки – особенно в «молодой» части. Но вот между групп общение ограничивалось настороженными взглядами. А в центре с видом рефери на ринге царил поблескивающий пенсне Берия. Почему-то в мозгу Дженнингса само собой всплыла фраза – «Хранитель печатей». Н-да. Очень интересно. Дженнингс задумался и не заметил, как уснул. Разбудила его очередная буря оваций – свое место в президиуме занял Сталин, но буря сошла на нет и старая контузия взяла свое, тем более что тягомотные доклады мандатной и прочих комиссий действовали не хуже патентованного снотворного.