Так всё и продолжалось, и могло бы продолжаться вечно, если бы жизнь человеческая не имела положенного предела. Кто-то говорит, что прошло тридцать лет, другие утверждают, что не минуло и десяти, а иной берётся спорить, что всё решилось менее, чем в год. Если бы ещё все они знали, что время у каждого своё и для каждого идёт по-своему… Как бы то ни было, к тому сроку и следа не осталось от пепелища на месте, где стоял дом Ракели. Но и строиться там никто не решался по понятным причинам, так что со временем образовался там небольшой пустырь, заросший бурьяном, полынью да конским щавелем. И на том пустыре чуть не каждый день видели Клаю, шатко блуждающей среди трав, словно она что-то выискивала. Иногда она и правда срезала какие-то стебли или выкапывала из жирной земли коренья. Там её и нашли однажды лежащей в бурьяне. Думали, что пьяна по своему обыкновению и прошли бы мимо, да кто-то заметил у неё на шее язву, под самым подбородком. А когда рассмотрели получше, то оказалось, что и вся она покрыта такими же язвами — мокрыми, гноящимися, зловонными, в которых копошились белые черви.
Смерть Клаи была тяжела, и горька, и мучительна. Конечно, смерть не бывает сладкой, но ведь нередко случается так: человек и не заметит, что умер, отойдёт себе потихоньку и в благости. Не так было с нею. Тяжело и долго она умирала, мучительно и в страхе, всё плакала и кричала «Жить хочу, жить!» Ну так а кто ж не хочет…
И всё звала она: «Сестра! Сестра!»
Но Ракель её не слышала и не пришла. Потому что в ту ночь у неё родилась дочь. Она назвала её Клая. Если бы не роды, так, может, и пришла бы проститься.