— Я придумал! — воскликнул Петька Иванов, — Карту надо наклеить на простыню! Жертвую свою!
— А ведь верно, — обрадовался Вовка Федоров, — как это мы сразу не догадались?
— Верно–то верно, но за использованную не по назначению простыню никого по головке не погладят, — подал голос Валерий Белов.
— А ты что предлагаешь?
— Может, прямо на стенку эти куски налепить?
— Тоже мне придумал! А куда флажки втыкать? В бревно, что ли? Так ведь булавки — не гвозди!
— Нет, почему же, — возразил Валерка. — Я только хотел сказать…
В дверях лязгнула щеколда, и в комнату, раскрасневшаяся от мороза, вошла Ирина Александровна. Ребята на мгновение умолкли.
— Что это вы так расшумелись? — спросила она. — За версту слышно.
Ребята начали объяснять чуть ли не все сразу, гвалт поднялся невообразимый. Ирина Александровна даже уши зажала, потом подняла руку:
— Тише, тише! Не все сразу. Пусть говорит кто–нибудь один. Давай, Белов. Ты ведь хотел что–то сказать, когда я вошла.
И Валерка, немного волнуясь, но не торопясь, рассказал, что ребятам все же удалось достать в школе карту, точнее — не готовую карту, а ее составные части, которые еще надо наклеить на материю, но материи у них нет, и решили они воспользоваться простыней. Так вот, не поговорит ли Ирина Александровна с воспитателями или с самой Надеждой Павловной…
— Ой, мальчики! Какие вы молодцы, что достали карту. — Пионервожатая обрадовалась не меньше ребят. — Какую–нибудь старенькую простыню я вам раздобуду, а уж за булавками для флажков дело не станет!
Директор и воспитатели поддержали инициативу ребят, и через несколько дней карта висела на стене. Правда, она местами немного покоробилась от клея, но зато была большой и новой.
Первые флажки вколола в карту сама Надежда Павловна. Мальчишки и девчонки толпились за ее спиной, тихонько перешептывались и вздыхали — флажки были у самого Ленинграда и Москвы, недалеко от Сталинграда и под самым Севастополем…
— Далеко же забрались гады, — скрипнул зубами Николай Шестаков.
— Да, — сказала Надежда Павловна, — смотреть на это — сердце кровью обливается. Но наша армия бьет фашистов крепко и без устали, бьет днем и ночью, и скоро они побегут прочь с нашей земли. Придет день, когда кто–нибудь из нас воткнет на карте красный флажок в их логово.
Алексей Иванович Косицьн
С утра по интернату — внутри, вокруг и около — быстро ходил невысокого роста сухощавый человек.
Незнакомец часа полтора просидел в комнате у директора, которая созвала всех воспитателей — Ольгу Ермолаевну Лимантову, Адель Григорьевну Герцфельд, Галину Михайловну Топоркову, Серафиму Александровну Овцыну. Но что они обсуждали, никто из мальчишек и девчонок не знал.
Совещались взрослые долго. Очень долго. Из–за дверей, обитых войлоком и тугой клеенкой, доносились приглушенные голоса: говорили что–то об интернате, а что — как ребята ни подслушивали, ничего разобрать не смогли.
Потом незнакомец торопливо вышел во двор, осмотрел жалкие полторы–две поленницы дров, заглянув в небольшой пустовавший хлев, крытый старым дерном и позапрошлогодней соломой, зашел в большой бревенчатый сарай–гараж без крыши, сердито пробурчал что–то себе под нос и ринулся на кухню к тете Асе.
Из кухни и столовой он пробежал–просеменил через двор и исчез.
— Ну и крутится, ну и носится! Чистое вертиколесо! — сказал Толька Губач, и в голосе его чувствовалось восхищение. Очевидно, энергичный незнакомец понравился ему. Толька не знал, что это был председатель райисполкома Алексей Иванович Косицын.
В небольшой и стылой комнате райисполкома, где все сидели в пальто, шубах, шапках и платках, разговор шел сверхсерьезный: как и чем помочь ленинградцам, детскому интернату. Алексей Иванович говорил:
— Маленьких ленинградцев, детей героического города, многие, из которых уже стали сиротами, мы должны сберечь. Страна доверила нам их жизни, их будущее. Они должны вырасти здоровыми, грамотными, полноценными гражданами своей страны. По всему видно: война продлится еще не год и не два. И на все военное время они должны стать нашими детьми, нашей повседневной заботой. Мы обязаны по мере возможности заменить им их отцов и матерей, позаботиться о том, чтобы они не голодали, не холодали, были одеты и обуты. Сейчас трудно всем, но интернат…
Косицын вдруг замолчал, судорожно хватнул ртом воздух и тяжело, с хрипом закашлялся, одной рукой прикрывая рот, а другой поспешно выхватывая из кармана брюк платок.