Но поросятам был абсолютно безразличен Васькин гнев до тех пор, пока однажды он не спланировал на них с сарая и не задал им хорошую трепку. С диким визгом бросились они врассыпную, но одному из них, самому тощему и болезненному, коршун успел разорвать клювом ухо и в кровь исполосовать когтями спину.
Так, впервые после того как разбился, коршун Васька опробовал свои упругие крылья.
— Теперь улетит! — сказал Пим, и всем стало грустно: никому не хотелось расставаться с красивой и сильной птицей.
Но Васька прожил у ребят еще несколько дней — могучее крыло хоть и срослось, но, очевидно, побаливало.
Потом он исчез. Когда — никто не видел. Просто не нашли его однажды ни на крыше, ни на чердаке.
— Это он из–за поросят улетел, — высказал предположение Толя Дысин.
— При чем тут поросята? — возразил Бахвал.
— А при том, что раздражали его — визжат, хрюкают… Глядел, глядел он на них, а слопать не мог. Вот и улетел…
— Гениально! — воскликнул Шестаков и дал Тольке шутливого щелчка. — Ему только свежей свининки и не хватало!
— Его стихия — небо. Хорошо в небе! — мечтательно вздохнул Петька.
Со временем о коршуне Ваське стали забывать, вспоминали о нем, разве что завидев поросенка с разорванным ухом.
Поросенок был невзрачен — медлительный, хилый, ходил он пошатываясь, голову с изуродованным ухом держал криво, будто постоянно к чему–то удивленно прислушивался. Жалели его все.
— Разве ж это жизнь, хоть и поросячья! — сказал как–то завхоз дядя Коля, почесывая поросенку бок. — Кабы сдох ты, пожалуй, было бы для тебя лучше…
После этого все стали называть поросенка–заморыша с рваным ухом не иначе как Кабыздох. И никто не думал, даже малой надежды в уме не держал, что Кабыздох может вырасти в здоровенного крепкого борова. Было вообще удивительно, что дни проходили, а ой еще жил. Чудом показалось вскоре всем то, что случилось.
Однажды утром повариха тетя Ася взяла ведра с кухонными помоями, смешанными с запаренными картофельными очистками, и понесла их поросячьему семейству. Через несколько минут двор огласился ее воплями:
— Ой–ой–ой!.. Надежда Павловна! Надежда Павловна! — И толстая тетя Ася, всплескивая руками, грузной рысцой затрусила в директорскую комнату.
Вскоре она появилась в сопровождении директрисы, и обе почти бегом направились в дальний конец двора. Мальчишки и девчонки, — оказавшиеся поблизости, поспешили за ними.
Надежда Павловна была встревожена: — Как же так! Ни с того, ни с сего… Может, вам показалось? — говорила она на ходу тете Асе.
— Смотрите сами! — воскликнула запыхавшаяся повариха, останавливаясь возле поросячьей кормушки — выдолбленного бревна.
Четверо поросят лежали на боку неподалеку от кормушки и жалобно, тихо повизгивали, а один уже был мертв. Остальные то падали, то вновь пытались подняться.
Только Кабыздох, как ни в чем не бывало, тыкался рылом в кормушку, громко чавкал и утробно похрюкивал…
К вечеру десять поросят из одиннадцати подохли. Дядя Коля и Рудька запрягли в телегу быка и отвезли поросячьи трупы на ветеринарный пункт. Там выяснилось, что поросята погибли от чумы.
А Кабыздох продолжал жить и здравствовать. Теперь он стал всеобщим любимцем. Как говорится, не было счастья, да горе помогло.
Кормили последнего и единственного поросенка до отвала. Он быстро рос, обрастал мясом и салом и к осени стал упитанным, гладким хряком: все отходы интернатской кухни теперь доставались ему одному. А чтобы он нагуливал не только сало, но и мясо, ему дважды в день устраивали продолжительный «моцион» — пасли на зеленой травке.
Чаще всего Кабыздоха выгуливали Петька Иванов и Костя Луковников. Но потом их стали подменять Валька Пим и хромой Гришка Миллер, у которого одна нога была тоньше и чуть короче другой.
Вот и сегодня, прихрамывая, Миллер погнал хворостиной Кабыздоха в луга за элеватор. Пим семенил рядом.
Когда пришли на место, ребята с удовольствием растянулись на траве, разрешив. Кабыздоху пастись и бродить, где ему захочется.
Сначала Кабыздох вел себя спокойно: неторопливо ходил по зеленому лугу и пощипывал траву, иногда ложился на бок и, греясь на солнышке, довольно похрюкивал.
Но потом ему, очевидно, наскучило такое однообразие, и он направился к расположенному метрах в пятидесяти от него сельскому кладбищу, окруженному неглубокой сухой канавой.