— Кажется, полный порядок, — прошептал Николай Шестаков и вдруг выругался: Рудька, проклятый Лунатик, застрял на самой верхотуре забора, кое–где утыканного гвоздями…
Выкатилась из–за тучки полная луна, и почти одновременно раздались оглушительный грохот, истошный Рудькин вопль и грозный сиплый окрик: «Стой, язви тя в корень!»
Кубарем скатился Рудька со злополучного забора, на котором застрял, и, побросав морковь, дунул, как наскипидаренный, в конец ночного села, к озеру. Пацаны и опомниться не успели, как ноги понесли их туда же, следом за Лунатиком и подальше от греха. Страх вырывался у них из пяток и мчал вперед, в спасительную темноту, подальше от жилья, от баяновского огорода.
На берегу озера отдышались, осмотрелись.
Было тихо и не очень темно — снова ярко светила луна.
Глянули туда–сюда — Рудьки не видно.
— Э-эй! — вполголоса позвал его брат. — Где ты, заморыш?
В прибрежной куге что–то захлюпало, зашебуршило, потом кто–то застонал, заплакал…
— Чур меня, чур! Водяной! — ошалело ахнул Пим.
— Я, я это… — прохныкал из тростников Рудька. Ребята приблизились к воде и удивленно завертели головами: Рудька ныл совсем рядом, но нигде его видно не было.
— Где ты, зараза? — не выдержав, рявкнул Юрка. — Морду набью, отзовись по–человечески!
— Ту–у–ут, — простонало в озере. Наконец Рудьку обнаружили. Он сидел по шею в воде метрах в четырех от берега, у самой кромки тростниковых зарослей, и тихо плакал, поскуливая, как побитая собачонка. Оказывается, дед Баян стрелял не впустую, не в белый свет, и берданка его была заряжена не холостым зарядом, а крупной солью. Несколько таких соляных «дробинок» угодило Лунатику в мягкое место, когда застрял он на гвоздях забора, и вот теперь Рудька сидел в озере и ждал, пока растворится соль…
— Шахна, дай ножик, — сказал Шестак, когда за ухо выволок хныкающего брата из озера, — а ты, Пим, посвети: надо из этого идиота соль выковырять. Не до утра же ему в воде сидеть!
Он сдернул с Рудьки трусы, заставил его нагнуться, повернул задним местом к луне, чтоб видней было, и острым кончиком лезвия перочинного ножа стал выковыривать из неглубоких ранок застрявшие в них крупинки соли.
Пим подсвечивал фонариком. Рудька выл волком, а ребята тревожно озирались по сторонам. Один лишь Колька Шестаков похохатывал: «Вот это да! Вот это картинка! Не плачь, Лунатик. Ты же пострадал за общее дело! Зато морковь теперь еще слаще кажется!» — и сочно хрустел ополоснутой в озере морковкой.
Горох
Интернатское хозяйство было велико, а сам интернат — невелик. Поэтому дел хватало всем, особенно летом. Не работали только дошколята по причине своего малолетства, а все, кто ходил в школу — в пятый ли, в первый ли класс, — представляли собой реальную и единственную рабочую силу.
После того как вскопали поле и посадили картошку, ее надо было дважды «обугрить» — окучить; когда появились Ночка, Кабыздох и Сокол, прибавилась новая забота — пасти скотину; посеяли просо — еще забота: охранять посевы от потравы.
Ребята сами вязали сети, ловили рыбу, снабжали кухню лебедой и молодой крапивой, из которых тетя Ася варила им довольно приличный на вкус суп; они пилили, кололи, складывали в большие поленницы дрова, нарезали лопатами дерн для крыши хлева и делали еще много другой работы.
Они работали в охотку не только потому, что знали: за них никто не сделает — некому, но и потому, что в работе чувствовали себя нужными, сильными, самостоятельными. И старались не хныкать, когда болела спина или руки оказывались стертыми в кровь. Работа не пугала ребят. Для старших она была пробой сил, а младшие относились к ней как к большой и серьезной игре, которая к тому же приносит всем заметную пользу.
Поэтому, когда Надежда Павловна объявила однажды, что нужно идти на колхозное поле «крючить» горох, то есть выдергивать из земли его стебли со стручками и складывать в небольшие копны, все даже обрадовались: этим ребята еще не занимались.
Длинный и тощий Николай Шестаков, немного фиглярствуя, произнес перед мальчишками речь:
— Братья рыцари! Мы. идем сражаться за горох! Поработаем на славу!..
— Себя уговаривай!
— И чего разорался?
— А я хочу сказать, что работать надо не для пуза, а для дела…
— Чего ты кривляешься? — подошел к нему Шестак. — Сами знаем, что делать.
— Вот именно! — воскликнул умный и хитрый Колька. — Не будем кривляться. На правах старшего спрашиваю и говорю: часто вы бываете сыты? Нет. Но у вас каждый день есть кусок хлеба и миска супа. Это так? Так. А голуби, наши голуби! Они тоже кушать хотят. Неужели мы их погубим голодной смертью? Слушай, огольцы! Работать — на совесть. И чтобы каждый принес по карману гороха. Только не слопайте сами. Голуби ждут!