На булыжнике перед пожарным депо стояли два скучнейших извозца.
Справа подходил надутый пузырь — доктор юриспруденции (супруг тети Ани и дядя Павлика).
Слева — сухая жердь — доктор исторических наук.
О том и о другом ходили дурацкие анекдоты.
Профессор-юрист делал отметки в матрикулах плотничьим карандашом. Заколачивая посылки (в Пятницкое), он попадал молотком по рукам и читал лекции с «куколками» на десяти пальцах.
Профессор-историк носил ежегодно покупаемые им в Берлине котелки кофейного цвета и отличился на защите диссертации профессора-юриста. Он столь яростно оспаривал юридический характер его работы, что вставная челюсть прыснула в профессора-юриста, как Лютерова чернильница в черта.
Подходя к извозчикам, профессора старались не замечать друг друга.
Чуть ли не столкнувшись, юрист ронял свое «драсьте», а историк подносил два сушеных перста к кофейному котелку.
Извозчики также были в контрах. И, не глядя, но стараясь перегнать один другого, мчали своих ученых в университет. И когда профессор-юрист вырывался на ноздрю, тогда энциклопедия права и оба процесса — уголовный и гражданский — пели г а у д е а м у с[5] и, взявшись под руки, шествовали закусить каким-нибудь негодяйчиком-расстегайчиком, филологический же факультет, включая болтливую эстетику и вовсе болтунью-философию, хранил оскорбленное молчание.
Булыжная улица соединяла верхний базар, верхнюю аптеку, верхнюю церковь с базаром нижним, с нижними аптекой и церковью.
С верхнего базара на нижний и с нижнего на верхний проходили городовые с холщовыми папками, завязанными на холщовые бантики.
Аптеки были скучные — с двуглавыми орлами из крашеной жести.
Церкви тоже были скучные — одна каменная, другая железная, и в обеих летом стыли ноги!..
На одной ножке по вишневой дорожке пробовать Фросины вареники с вишнями проскакала Машутка.
— Мне скучно, бес! — продекламировал ей вслед Андрей.
— Дурак! — совсем как бабушка крикнула ему Машутка, не читавшая пушкинской «Сцены из Фауста».
Андрей думал рассердиться, но зевнул, а зевнув, стал прислушиваться к разговору в соседней комнате, где Агафья Емельяновна принимала приятельницу, приславшую варенье… Тот «хромой», о котором вас спрашивали, — убит. Он с красным флагом ехал на пролетке. Сзади подскочил агент охранки и ударил его обломком чугунной трубы…
А вот здесь, на нижнем базаре, среди рундуков расстреляна солдатская и рабочая демонстрация.
Вел ее молоденький подпоручик — сын значительного лица.
Близкие, вероятно, отговаривали: «Побойтесь бога, Боренька! Вы же русский офицер… Поднять руку на царя!»
Но близкими стали ему другие.
О, эта ноябрьская ночь накануне! Черный дождь. Ранние сборы — как на поезд, отходящий при свечах. А потом подпоручик ведет своих саперов через весь город.
Дождь. Дождь. Дождь. На фасадах — мокрые прутья голого винограда. Шинель намокла. Улица еще шире от низких зданий. Она бесконечна. Кажется, сто седьмой ее номер — машиностроительный завод.
Солдаты играют «Марсельезу». Рабочие присоединяются к солдатам и вместе выходят на нижний базар. Залп из-за мокрой церкви. Подпоручик упал.
«А я, — подумал Андрей, — вот так у окошка и простою всю жизнь? Выдрать бы булыжник из мостовой и швырнуть в тишину!»
И тут позвонили.
Бросившись на звонок, Андрей отворил математику.
— Что же не заходишь… не заходите, Андрюша, — поправился математик, — я соскучился, а интегралы и того больше.
Математик увлек Андрея к себе, но они не занимались интегралами, а играли в четыре руки, и Андрей через неделю был учеником музыкальной школы, куда для поступления аттестат не требовался.
Хотя дядя Андрей и Машутка жили на одной улице и в одном доме, но улица и дом у них были разные.
Все скучное для дяди Андрея было Машутке интересно, и она задавала тысячи отчего и почему, добиваясь исчерпывающего ответа на каждый вопрос.
Сами вещи отвечали Машутке и, конечно, люди. Особенно обстоятельно отвечал папа-географ.
Папин письменный стол со многими отделениями и отделеньицами, полочками и ящичками мама называла банком, где в сейфах хранился золотой запас папиной логики, его отчетливо произнесенные слова в алфавитном порядке от реки «Аа Курляндская» до «Яя — притока сибирской реки Чулым».
Самый большой ящик занимала буква «д». Здесь сберегались папины обращения к многочисленным друзьям, например, к карапузу, пренебрегавшему физической географией: «Друг мой, ставлю вам двойку», или — к Андрею, надевшему косоворотку цвета бордо: «Друг мой, что за маскарад?»