Хотя приятное словосочетание Mare nostrum — наше (подразумевалось Средиземное) море еще увлекало Муссолини, но московская неудача и последующие события заставили Гитлера все чаще забывать Африку. И как ни метался между египетских пирамид и развалин римского водопровода в Тунисе лис пустыни, генерал Роммель, судьба африканской и итальянской кампании, в сущности, была решена в субботу 6 декабря под Москвой.
Гитлеровскому вермахту еще предстояло подойти к Волге и к Тереку, но в субботу б декабря в Подмосковье встали призраки немецкого поражения на Днепре и Одере…
Несмотря на свою фантазию, Павлик не мог предполагать, что скоро, очень скоро его вызовут в Москву, и он станет работать в центральной газете, что будет Сталинград, а после Сталинграда Курская дуга, и что полковник Костя Константинов с общей лавой подвижных соединений бронетанковых и кавалерийских частей устремится к Днепру, а потом — уже генерал — в пургу на коне, а то в командирском танке, в броневике, в открытом «виллисе» с зажженными фарами от Варшавы поспешит на Одер, а там и дальше — в обход Берлина.
Декабрьской ночью Павлик лежал на полу, на блинке тюфячка, около табуретки, превращенной в многоуважаемый шкаф.
Днем Павлик был слишком занят — волки сомнений посещали его ночью, и Машенька отгоняла их от Павлика ночью, как когда-то в ученические годы тетя Аня.
Затемненные города остались по ту сторону Урала. Здесь же, над смутным саем[17], мерцали огни глиняной крепостцы. Сай бормотал, и ему вторил плеск пересекавшихся и вливавшихся один в другой арыков.
Луч с улицы вынимал из сумрака Павликову библиотеку на табуретке.
Павлик пересчитал книги: две… три… семь… среди них «Лирика» великого узбека, сводившая с ума отягченных веригами брезентовой амуниции подвижников из военных училищ. «Сердце просит подаяния уст твоих, но ты скупа…»
Будучи историком, Павлик существовал всегда. Был первоэлементом, папоротником и углем. Помнил каменный и бронзовый века, защищал Рим от Алариха и Константинополь от Магомета II. Изобретал башенные часы и плавал с Колумбом. Брал Бастилию и стрелял, как Каховский на Сенатской площади. Художник Верещагин потонул, а полярник Седов замерз у Павлика на глазах…
Машенька существовала только сейчас, в эту минуту. В эту минуту она хотела спать и спала.
К монотонному плеску прибавился новый звук. Прерываясь, он возобновлялся и принадлежал не воде, а гудевшему и замолкавшему воздуху.
Павлик прислушался: он знал по Слободской Украине — так наши самолеты не гудят. Он приподнялся, чтобы заглянуть в окно. Машенька проснулась. Но зенитки молчали, а может, тут и не было зениток, может, это англичане на своих аппаратах или поляки летели в Иран.
Звук, прервавшись, не возобновился, и Машенька легла:
— Сделай одолжение, спи!
Повинуясь, Павлик положил на табуретку карандаш и квитанционную книжку, куда заносил ночные парадоксы. В иное время он засыпал чуть ли не на ребре гладильной доски, но сейчас мысли овладевали им и одна перегоняла другую.
Будучи публицистом, Павлик думал обо всем и отвечал за все: за троянского коня и чистые руки Пилата, за костер Джордано Бруно и за смерть Жореса, за шкаф Машенькиного дяди Андрея, за кремневое ружье и за будущее оружие, которое может поставить цивилизованный мир перед катастрофой.
Павлик представил себе обратный ход истории: от турбины — к огниву и от Корбюзье — к пещере… Типографские шрифты возвращаются в земные недра, и книжные полки — в лесные пущи, а там забывается и секрет добывания огня.
Приближались святки и крещенский вечер; полагалось бы гадать, как гадали в старину: искать приметы грядущего в таинственной перспективе зеркал или различать черты событий в отлитых из воска химерических фигурах, а то прилепить к краям таза билетики, где заранее написаны судьбы мира, налить в таз воды и пустить «по воле волн» ореховую скорлупку с зажженной свечечкой. Выберет скорлупка край и билетик, подожжет, и начертанное в том подожженном билетике обязательно случится.
Машенька не гадала, и непростительно было бы в годы обувного кризиса бросать за ворота башмачок. Однако как-то под Андрея, желая узнать имя суженого, она спросила первого, кто встретился, «как вас зовут», и убежала, а он крикнул вдогонку: «Иван Иванович Толстиков из Кооптаха…», а подвернулся Павел Михайлович — Павлик сказочник-публицист, и вот уже сколько лет Машенька возвращала Павлика с его облаков на Большую землю!
Если Машенька била стакан, виноват был Павлик, а если Павлик отсутствовал, то — Ньютон с его законами механики.