А вот книга не кончена, и работается трудней.
Вам пятьдесят пять или пятьдесят девять, вы не так повернулись, и что-то внутри оборвалось. Натритесь керосином («какое варварство», — говорит врач), и все в порядке. Но это первый толчок старости.
В шестьдесят один вы заметили — пешеходы вас обгоняют, а прежде вы обгоняли, и через полгода — действительно обгоняют, пустяки, это старость с ее тормозами.
Хотя живете вы не на Большой Божемойке, но в шестьдесят два впервые без причины произнесли «боже мой» и непрестанно заглядываете в почтовый ящик на дверях, — писем нет, вы забыты, — не огорчайтесь: о вас помнит bacillum senectatis[23].
Редактор недоволен автором:
— Избран жанр романа, а где сладкий шепот влюбленности и ревности отравляющий вздох? Свиданью под теплыми яблонями вы предпочли рандеву эскадр в холодном море. Двадцать лет после загса, а на фронте сердец без перемен. Читатель обидится. Где страсть, конфликт, наконец где катастрофа? Я вовсе не требую шпаги кавалера де Грие, которой он роет могилу своей Манон, но отобразите хотя бы поцелуй за птицефермой. А самое главное — Маше должен нравиться Костя Константинов: в нем энергия нового мира, он настоящий человек, а достоин ли фантазер Павлик Машиной преданности?
— Вы ошибаетесь, товарищ редактор! Энергия нового мира и в фантазере Павлике. Правда, он не выковал солнца, но он напоминал среди великого о малом, желая, чтобы все канавки пробирались к морю, все лужицы стремились в океан. Вот что заслуживает Машиной симпатии. Слишком тонко, а где тонко, там и рвется; скажете, ничего подобного! И не двадцать, а тридцать лет после загса, и все прочней тоненькая ниточка от сердца к сердцу, хотя чувства и суеверней, как сияющее, но краткое лето Заполярья, когда природа и люди спешат за два месяца сделать то, чего нельзя сделать в десять зимних.
«Мы вновь пересекаем Сибирь, — записывает Павлик, — на этот раз с юга на север.
Летняя ночь высоких широт мало чем отличается от дня, разве лишь тем, что ночью к дневным лучам прибавляется горсть вечернего пепла. Все на реке и в тундре старается в сезон света наверстать упущенное в темные зимние дни.
Круглые сутки на дизель-электроходах и в портах не умолкает радио. Пассажиры танцуют, разговаривают, парами прохаживаются по светлым палубам, выходя на берег, парами же посещают избы-музеи политических ссыльных, открывающиеся к приходу судов и глубокой ночью.
Тундра спешит использовать круглосуточный солнечный блеск для своих обширных парников. Она вытягивает стебли и окрашивает лепестки.
Река спешит доставить грузы по ледовитым адресам — электровозы, автобусы, тракторы, легковые автомобили, контейнеры с ценным грузом, а из ледовитого моря торопятся за лесом корабли — демократический немец, датчанин, грек и даже представитель Африки.
Каменный городок в тундре с его ленинградской центральной площадью и аркой как бы генерального штаба спешно приводит в порядок заполярные пляжи, шпаклюет лодки, готовит стадионы, углубляясь в тундру, возводит при дневном и ночном солнце многоэтажные постройки.
Журналист с юга летит в каменный город на вечной мерзлоте. Осматривает здания, поднятые над холодной землей, газоны на трубах теплоцентрали, высокие щиты сложной снегозащитной системы, он бродит по влажно-горячей тундре, где дым фабрик не подпускает к нему комаров, и увозит в блокноте сорванную под сенью незабудки крохотную березку.
Люди спешат на Диксон и в Красноярск — одни приехать и устроиться, другие возвратиться на Большую землю.
Избяные улицы далекого порта высыпают на реку, чтобы проводить отбывающих, а за Полярным кругом, как в Ницце, идет бой цветов.
С пристани на дизель-электроход и с него на пристань бросают пушицу и ромашку. Дизель-электроход отсылает берегу его бледное серебро и яркое золото и получает их вновь и вновь.
Он трубит напоследок, и потихоньку, совсем потихоньку увеличивается расстояние между дизель-электроходом и причалом, и над этим все увеличивающимся пространством натягивается тоненькая, но заметная нитка.
Кто-то на берегу держит разматывающуюся катушку, а начало нитки дал уезжающему или уезжающей. И не все ли равно, кто на берегу и кто на дизель-электроходе, и сколько им лет, и чем он или она занимаются; важно одно: они любят друг друга и расстаются.
Так не рвись, ниточка, посреди дорог!
И представьте себе, не рвется.
Туруханск прошли и Енисейск, в Красноярске на скорый пересели, миновали сибирскую станцию Гужевую и ярославскую Любим, в Москве взяли такси, и потянулась нитка через Комсомольскую площадь, по проспектам Маркса и Ленина, а там за воздушным лайнером заскользила над волнорезами Большого Днепра, над терриконами Донетчины, над Эльбрусом и Памиром, набирает и уходит в высоту, и кажется, в ниточке той миллион ярдов и один конец ниточки все в руке у того или той, кто на созвездье Ориона, а другой конец у той или того, кто на звезде Сириуса».