Дух войны теперь работал тоньше.
После второй мировой войны его судили и повесили, но это был не он, а его двойник.
Он же бежал одновременно на подводной лодке и на вертолете и был обнаружен в северных горах и на южном пляже, но это был не он, а его куклы.
Он же рисовал гербы германских прирейнских земель на марках Франции, продолжавших марочную серию с гербами французских провинций и колоний — Алжира, например. Это был как бы ответ французов на Седан 1940 года.
Но неизвестного художника разоблачили. Он был заключен в глыбу плексигласа, и так его возили на судебные заседания.
Четыре телевизионных аппарата через стольких же спутников передавали четырем сторонам света каждое его движение и слово, но когда суд приступил к чтению приговора, плексигласовая глыба оказалась пуста.
Но какое отношение имеет Дух войны к событиям на Кипре, в Конго и во Вьетнаме?
И вовсе не он ранним утром принимает парад на безлюдном плацу в Шампани, показывая высоким гостям новые танки со знаками старого вермахта.
Он совсем, совсем другой…
А все-таки как любит он эти воскресные рассветы, когда старый астматик — и тот успокоился, а сельская красотка спит, склонясь на локоток, и снится ей милый друг в красном берете.
Вот тут-то, пока туман, и бросать внезапные дивизии через границу.
Доброе утро, мадемуазель, — не проспите вашего бравого парашютиста!
Подымайся, старина! Собирай барахольце — кати тачку в Виши!
Перед Павликом холмы Седана и на бледнеющем небе черный кортеж: прусский король, Бисмарк, Мольтке — огромные всадники на огромных лошадях.
— Не хватает мне стереть ногу, — это Маша заворчала. — Куда ты? — кричит она Павлику вдогонку.
Павлик возвращается.
Он рядом и бесконечно далеко.
Фантазируя вслух, заодно проверяет гармонию фраз.
«…На тридевятой планете после космической катастрофы уцелели соловьи. Они вкусили от древа познания добра и зла. Соловей Каин убил соловья Авеля, и настала соловьиная эра и цивилизация соловьев…»
— Ты бы лучше помог мне, — упрекает Маша.
Павлик подставляет плечо.
Маша опирается, снимает туфли, одну, другую, вытряхивает — вот он, виновник ее страдания, камушек, кроме того, как исцарапаны новые туфли…
Маша идет прихрамывая, но Павлик не замечает Машиной хромоты; сказка, озаглавленная им «Операция Ъ», продолжает катиться на круглых абзацах.
«…В майские ночи добродетельные соловьи глядели на звезды и заливались, как Петрарка и Шиллер, а один добродетельнейший соловей насвистел теорию соловьиного ультразвука и сам заслушался и устрашился…
…Соловьиное пение с той поры стало не только неопределенным искусством, но и точной наукой, тем более грозной, что по звуку песни прутики сплетались в гнезда, а по звуку другой могли взорвать все соловьиные гнезда и весь мир соловьев…
…Крупнейший соловьиный социолог подсчитал, что количество жертв ультразвуковой войны может равняться 800 миллионам птиц…
…И все же война началась, и одни соловьи — не соловушки, не соловейки и не бюль-бюль — применили ультразвук как массированное возмездие против других соловьев. И не нужно это было ни «нахтигалю»[24], ни «нейтингалю»[25], ни «росиньолю»[26], но безумец взял запрещенную ноту, и тотчас же, как стеклянные колбы, на множество осколков рассыпались соловьиные горлышки, и не стало строевых соловьев и соловьев, имеющих броню…
…И когда, побуждаемый ужасом, последний птенец поседел и, освободясь от пеленок, поднял их как белый флаг, то некому было принять капитуляцию, и война прекратилась за отсутствием соловьиных контингентов…»
Не успел Павлик отточить заключительный афоризм, как грохот взрыва заставил и его, Павлика, и Машу вздрогнуть.
Оба обернулись, но это был добрый взрыв.
Между красными флажками на утесах и насыпях, в карьере, где готовился камень для дорожного строительства, оседала пыль, а грохот перекатывался из ущелья в ущелье, будто кто-то, находившийся там, присоединяясь, подхватывал салют в честь новой дороги.
Как большинство читателей газет, Павлик и Маша пропускали передовицы о доблестном труде, срезающем горы, и не читали газетных од во славу камнедробилок, но, как все граждане страны, и они не проходили равнодушно мимо раздвигаемых гор, не могли не посетить глубокую выемку или не забраться повыше к путепроводу, туда, где у бездны на краю дыбился самосвал.