— Куда ты ушла? Маруська ругается...
В обед Маруська велела Даше встать с ложками. Была в столовой такая легкая работа — выдавать и собирать ложки. Становишься у дверей и каждому входящему даешь чистую ложку. А кто выходит — проследи, чтоб кинул ложку в таз, не унес с собой.
Легкая работа и веселая. Молодой парень редко так просто возьмет ложку да пройдет, больше — с шутками да прибаутками.
— Что ж простую ложку дала? Я привык обедать серебряной.
— Ложка не кошка, и простая рта не оцарапает, — отшучивалась Даша.
Приезжие деревенские мужики проходили степенно, молча, с покрасневшими от ветра лицами, с заиндевевшими усами, с белым снежным налетом на валенках — не брал веник въевшуюся в войлок снежную пыль. У Даши ноги стыли от холода, тянувшего из дверей, ей казалось, что очень давно стоит она с этими ложками, а мимо все идут и идут строители с покрасневшими, обветренными руками.
И вдруг что-то случилось. Даша подала ложку, и человек взял, но не прошел в столовую, а стоял на месте, будто чего-то ждал. Даша видела его черные самодельной катки валенки и старые резиновые калоши поверх этих валенок, и серые полосатые брюки. У правого валенка бок был рыжий — видно, положил его хозяин на горячий припечек, сжег. У Василия вот так же обгорел валенок, как раз перед масленицей. И вдруг увидала Даша гору, с которой катались на санях и коровьих шкурах, и замерзшую Плаву внизу, и ракиты на берегу с белыми, обросшими снегом ветками, и холодный ветер с силой ударил ей в лицо. В один миг представила все Даша, по-прежнему глядя вниз, на черные валенки с этим рыжим пятном.
— Проходи, чего встал! — кричали на Василия.
— Примерз, что ли?,
Его уже обходили и сами, не дожидаясь Даши, брали из таза ложки. И тогда наконец Даша со страхом и неудержимой радостью медленно подняла голову.
— Даша, — тихо сказал он, так тихо, что никто, пожалуй, не услышал, кроме нее.
Он одно только это слово произнес, но глазами сказал Даше больше того. И поняла Даша, что ни на один день не забывал ее Василий, неизвестно, что у них там вышло с учительницей, может, ничего не было, а может, даже женился он на ней с досады на Дашу, но что бы ни было — а Дашу не забыл. Не мог забыть. И не сможет.
Любопытные зеваки окружили их полукольцом. Вон Дора с Аленой стоят, и гармонист Михаил Кочергин, и еще какие-то люди. Совестно сделалось Даше. Она посуровела лицом, сказала Василию:
— Ты иди, поешь. После поговорим.
Он кивнул и медленно прошел в обеденный зал, а сам на ходу оглядывался, будто боялся, что Даша вот-вот исчезнет.
4
Вечером Василий пришел к Даше в гости. Маруська мигом слетала к шинкарке и принесла спирту. Шинкарки в Серебровске самогон не гнали, а торговали краденым спиртом, со спиртзавода. Спиртзавод сейчас расширяли — из спирта, говорили, и будут потом делать каучук. А пока делали водку, и кто умел, наживался при ловком случае.
Вскоре большая сковорода картошки, хлеб — горкой на тарелке, без нормы, две бутылки разведенного спирту, одна — подкрашенная вареньем, стояли в горнице на столе. У Василия сыскался кусок свиного соленого сала. Хозяйку пригласили. Словом — пир.
— Ну, будь здоров на сто годов, Вася, — сказала Маруська, поднимая рюмку.
Надо бы Даше здравицу-то сказать, но Маруська вперед выскочила.
Даша давно не пила. Маруська хоть и подкрасила спирт, но развела крепко. Блаженный туман застилал Даше глаза, она глядела сбоку на сидевшего рядом Василия, слышала его знакомый басовитый голос и едва понимала, о чем он говорит.
...— Продали в Сосновске поросят — тут на площади собрание. Парень ваш, этакий рослый да голосистый, на телегу влез. «Прорыв, кричит, на стройке. Помогайте!» Я было хотел у Хомутова спроситься, не поехать ли, мол. А он сам. «Поезжай», — говорит.
— Кабы не продавал поросят, и с Дашкой не повидался бы, — заметила Маруська.
— Жених, что ли? — хрипловато и неприязненно спросила Ксения.
— Любовь у них, — объяснила Маруська, — давно уж.
— Кто в любви тешится, а кто горе моет, — с горьким вздохом заметила Ксения. — Муж помер. Сынка крохотного скарлатина съела. Возле них живу, тут они оба, на этом кладбище захоронены, рядом лежат.
— Кладбищу — конец, — сказала Маруська. — Вчера в котловане гроб откопали. Придется тебе в другое место кочевать, да и покойникам твоим тоже.
— И мертвым нету покою, — сокрушенно проговорила Ксения. — Что творится, что творится... Как господь терпит...
— Погоди, Ксения, — оборвала ее Маруська. — Дай с земляком наговориться. — И обернулась к Василию: — Ну, как там, в Леоновке? Цветет колхоз?
— Цветет не цветет, а назад повороту не будет, — твердо проговорил Василий.
— А чего, мерещится кому обратный поворот?
— Многим мерещится, — сказал Василий. — Митрохинский племянник Сидорка молотилку облил керосином да поджег.
— Поймали? — спросила Даша.
— Тут же и поймали. Сидорка со связанными руками шел, а все орал: «Ни мне, ни вам пускай не достанется. Ни мне, ни вам...»
— Упрямый-то, — сказала Маруська.
Даша смотрела на Василия, на широкие его плечи, обтянутые сатиновой косовороткой, на волосы его темно-русые, копной павшие на лоб, на большие грубые руки. Одного ей хотелось — остаться с Василием с глазу на глаз.
Умная Маруська все понимала.
— Оставайся, оставайся со своим, дролей, а мы в кино пойдем, — объявила она, глядя на Дашу. — Пойдем, Ксения, в кино? Я билеты покупаю на свои деньги. Гуляю на радостях, что земляка увидела.
А сама подмигнула Даше за спиной. И пальцем поманила ее в кухню.
— Хочешь, — шепнула ей, — мы с Ксенией в барак ночевать уйдем? Хочешь?
— На что в барак-то?
— Аль по миленку не соскучилась? — нахально улыбаясь, спросила Маруська... — Не бойся, из беды Ксения выручит.
— Вот ты про что... — Даша отвернулась от Маруськи.
— Твое дело, — сказала Маруська.
Они с Ксенией споро собрались и ушли. Даша заперла дверь на крючок — хозяйка опасалась воров, велела запираться. На пути к горнице Даше преградил дорогу Василий, обхватил Дашу сильными ручищами, стиснул так, что дыхание перехватило:
— Злой я на тебя, Дашка.
Даша не успела спросить, за что злой. Прижался Василий губами к ее губам, целовал долго, жадно, как в Леоновке.
— Пусти, Вася, хватит, — отстранилась наконец Даша, упершись обеими руками в его грудь.
— Думал, не увижу больше тебя вовеки, — заговорил Василий, проведя широкой ладонью по мягким Дашиным волосам.
— И горевал, и злобился, и уж не знаю чего... Как очумелый ходил, ей-богу. Сперва-то чуть было не кинулся на станцию тебя догонять. Бабка Аксинья сказала мне, куда ты поехала. А после одумался, сам себя за руки схватил. Раз, думаю, уехала, значит, не нужен я ей. Да и сама ты мне сказала: отстань, мол...
— Больно легко отстал, — с укором заметила Даша.
— Силком в сердце не влезешь...
— Об матери я горевала. Не знала, куда кинуться.
— Я за это время, Даша, книг много прочитал. И вижу по жизни и по книгам тоже: каждому человеку большой мир даден.
— Мир-то большой, да что в том проку, коли сапоги тесны? Всяк на земле теплый угол ищет. Сам об себе не подумаешь — никто не спохватится. Вот и тыкаются люди. На стройку на эту — что, от хорошей жизни сбежались? В бараках живут, ни помыться, ни постираться, бани и то нет до сей поры. Думаешь, заработки завидные? Которые с лошадями, те зарабатывают. Землекопы тоже. А бабы — им едва на еду хватает, никакой обновы справить не могут, что было, и то износили. Ладно, Маруська меня пристроила на хорошее место, а то бы тоже...
— Поглядел я на твою работу. Сурьезная работа: ложки выдавать.
—Я бы тебе сегодня ложки-то не дала, так ты бы не наелся. Ты коришь, а другие спасибо говорят.
— Красивая ты... — прервав спор, проговорил Василий.
— Раньше не разглядел? — улыбнулась Даша.