Санчо Нуньес в ужасе схватил принца за плечи, пытаясь удержать его.
– Мой государь, – срывающимся голосом вопил он, – ты не посмеешь заколоть помазанника Господа нашего! Это означало бы полное и безвозвратное самоуничтожение!
– Проклятие исчезнет, когда не станет того, чьи уста произнесли его, – ответил Афонсо. Как видно, горячая кровь не мешала этому юноше и пылкому разрубателю Гордиевых узлов рассуждать довольно здраво. – А снять проклятие с моей Коимбры для меня важнее всего.
– И оно будет снято, сын мой, как только ты покаешься и выкажешь готовность повиноваться воле Его Святейшества, как и подобает христианину, – отвечал бесстрашный кардинал.
– Боже, надели меня терпением, чтобы разговаривать с этим человеком, – сказал Афонсо Энрикес. – Слушайте, сеньор кардинал, – продолжал он, уперев ладони в рукоять своего кинжала, отчего его лезвие на несколько дюймов ушло в сосновую крышку стола, – я вполне могу понять и стерпеть ваше стремление пустить в ход все средства, имеющиеся в распоряжении церкви, чтобы покарать меня за прегрешения, которые вы вменяете мне в вину. Возможно, в нем есть какой-то смысл. Но можете ли вы объяснить мне, почему за поступок, совершенный – если вообще совершенный – мною одним, должен быть наказан целый город? Причем наказан столь ужасным проклятием, что верным сынам и дочерям Матери-Церкви отказано в отпущении грехов и отправлении всех религиозных обрядов в городской черте; что мужчинам и женщинам запрещено приближаться к своим алтарям; что им приходится принимать смерть без исповеди и уходить в мир иной грешниками, обреченными на вечные муки ада. Какая нужда толкнула вас на это?
Благосклонная улыбка на лице кардинала сменилась лукавой усмешкой.
– Что ж, я отвечу тебе, – проговорил он. – Ужас, в который повергнуты жители Коимбры, подвигнет их на бунт против тебя. Если, разумеется, ты не избавишь их от анафемы. Таким образом, сеньор принц, я получаю возможность держать тебя в узде. Либо ты покоришься, либо будешь уничтожен.
Афонсо Энрикес несколько мгновений молча смотрел на кардинала.
– Вот уж ответ – так ответ, – сказал он наконец и вдруг грозно взревел: – Но это политика, а не религия! Знаете ли вы, что происходит, когда правитель менее искушен в государственных делах, чем его противники? Он прибегает к силе, сеньор кардинал. Вы вынуждаете меня к этому, а значит, вам и отвечать за последствия!
– О какой силе ты говоришь? – глумливо спросил легат. – Твое жалкое оружие, сеющее смерть, – ничто в сравнении с мощью стоящей за мной церкви. Ты угрожаешь мне гибелью? Думаешь, она страшит меня?
Внезапно кардинал поднялся на ноги и в гневном порыве распахнул свою багровую мантию.
– Рази же меня своим кинжалом! На мне нет кольчуги. Рази, коли посмеешь, и твой святотатственный удар погубит тебя. Погубит и в этом мире, и в загробном.
Инфант задумчиво взглянул на легата и медленно вложил кинжал в ножны. На лице его появилась тусклая улыбка. Он хлопнул в ладоши, и в комнату вошли сопровождавшие его латники.
– Схватите двух этих римских щенков, – велел он им, указывая на Джакнино и Пьерлуиджи. – Схватите и разделайтесь с ними. Быстро!
– Сеньор принц! – вскричал легат сразу и умоляюще, и испуганно, и возмущенно.
Нотки страха еще больше раззадорили Афонсо Энрикеса.
– Быстро! – снова воскликнул он, хотя в этом не было никакой нужды, потому что латники уже вцепились в племянников кардинала. Те ругались, кусались, отбивались ногами, но их в мгновение ока повалили на пол, обезоружили и связали. Латники взглянули на принца, ожидая дальнейших распоряжений. Стоявшие поодаль Мониш и Нуньес с тревогой наблюдали за происходящим. Кардинал, который так и не вышел из-за стола, стоял без кровинки в лице и сдавленным голосом вопрошал принца, какое еще бесчинство тот задумал. Легат умолял принца опомниться, грозил ужасными последствиями этого возмутительного поступка. И все это на одном дыхании.
Речь кардинала совершенно не тронула Афонсо Энрикеса. Он указал на окно, за которым посреди постоялого двора высился огромный дуб.
– Отведите их туда и повесьте безо всякого причащения, – повелел он.
Легат покачнулся и едва не упал ничком. Он схватился за стол, утратив дар речи от страха за этих двух парней, которых берег как зеницу ока. А ведь только что он бесстрашно подставил собственную грудь под стальной клинок.
Двух миловидных итальянских юношей поволокли вон из комнаты. Они бились и извивались в руках своих пленителей.
Наконец легат, который был на грани обморока, обрел дар речи.