Лу сидит у него в ногах, я – у изголовья. Леший смотрит на меня и вежливо моргает. Смотрит на нее и решает встать.
– Тихо, тихо, – мы укладываем его обратно.
Лу наклоняется к нему:
– Ты ж понимаешь, отчего это все? А, Лёх? Не будешь больше?
Леший улыбается. Слегка виновато, потому что неловко ему от замечания, – не надо пить. Замечания, да еще такого мягкого, нежного. Сестринского.
Он хватает ее длинный бордовый свитер. Открывается дверь, а в ней Варя. Мелкая белобрысая девочка в очках.
– Пошустрее давайте, – говорит она. – Уже пять. А мне с ним дежурить.
Леший смотрит на Лу.
6
– Мне надо тебе сказать кое-что, – говорю.
Мы сидим на заборе, уже за оградой. Забор, кажется, покрашен, но я об этом не думаю. Потом о едкой зелени и ацетоне вспомню.
– Ну, говори.
– Не, не буду. Мы посремся.
Я смотрю на нее – и не могу не смотреть. Но и смотреть на нее противно. Она меня бесит.
Бесит то, что она в зеленых лосинах и красном свитере. Не сами шмотки, а тот факт, что она их надела.
Бесит каштановый начес на голове.
Бесят даже ее губы – чем-то намазанные, бесформенные и от этого еще опаснее.
И мне нужно это сказать. Но я не могу.
– Так, – говорит Лу, – хватит. Пускай посремся. Хоть веселее будет.
Я сдаюсь.
– Ладно. Не надо тебе к нему приезжать.
– С хера ли?!
– С хера ли. Димасу привет передавай.
Лу долго сидит молча. Перебирает пальцами красную прядку. Ковыряет землю резиновым сапогом.
– Расслабься, – наконец говорит она. – Он же бредит. Не думаю, что серьезно он это все.
7
Лешего забрала домой Варя, белобрысая девочка. Лу всегда раздражали ее белые брови и ресницы. Она считает, что они делают Варю злой. «Отодвиньтесь, – передразнивала она ее. – Поближе к Лёшичке сяду…»
Мы опять у нее на Преобраге. Тут все по-прежнему, только благоустройство. Асфальт – поле вспаханное.
– Вот такие дела, – говорит Лу. – Клава – что Клава? Да и я ни при чем. А вот эта овца с бровями… То есть без них… То есть и не овца, конечно.
– А что она?
– Она его домой отвезла. На ночь оставалась. Был уговор, что без приставаний. В итоге он путягу проспал, а она – работу.
Варя, оказывается, любила Лешего, еще со сходненских времен. Сколько ей тогда было – пятнадцать? Всего любила, всякого. С зубами и без. С хайром и без.
С кистью и без нее.
Лу застегивает пуговицу на пальто. Она спокойна. Ей почти никогда ни за что не стыдно.
– Теперь ты понимаешь, – говорит она, – что без разницы, езжу я к нему или нет?
Перед нами площадка – плод пресловутого благоустройства. Красная, желтая, издевательски яркая. Но, может, это и к лучшему. Какая разница, краска или нет, если кто-то посмотрит и улыбнется.
– Теперь, – говорю, – понимаю.
Трещина
1
Я шарилась по Южной Тушке с гитарой и билетом до Петрозаводска.
– Экскюзе муа, – вдруг услышала я и обернулась.
За мной стоял афрофранцуз в растаманском берете.
– Экскюзе муа, – извинился он, – где водка-стадия?
– Чего?!
– Водка, – для дураков повторил афрофранцуз. – Ста-ди-я!
У меня готов был честный ответ, но тут он достал мятую карту метро. Встряхнул ее и разгладил розовой подушечкой пальца.
– Вуаля! Водка-ста…
– Понятно.
Я посадила его на метро, и он наверняка счастливо добрался до «Водного стадиона».
Меня трясло.
*
Три недели назад я его потеряла.
Мы гуляли по Волоколамке, и я ему обо всем рассказывала.
О том, что когда-то его любила. В детстве, когда он приходил с работы и подбрасывал вверх, к оранжевой люстре. Мы так здоровались.
О том, как он учил меня водить машину. Мне было лет тринадцать.
А потом что-то переменилось, и об этом я тоже рассказывала. О том, чего делать не стоило.
Прижимать мой затылок к спине за волосы, когда я отказывалась отвечать на вопросы.
Разбивать губу или швырять маму через полквартиры. Ну и так далее.
Вообще-то я давно не жила с ним под одной крышей. Семь лет назад я перекрасилась в черный, перевелась на вечерку, достала зеленый сорокалитровый рюкзак и курьерила по морозной Москве и за ее пределами.
Перебралась к подруге и три месяца спала рядом с ней на круглом икеевском матрасе.
Встретила Лёвку и влюбилась. Мне было девятнадцать, и только с ним до меня дошло, что не все мужчины бьют своих жен.
Переехала к нему, согрелась между трескучим паркетом и желтой лампочкой Ильича.
Похулиганила в загсе.
И успокоилась.
Но общаться с отцом продолжала. Если бы было только плохое, было бы проще. Когда плохое и хорошее идут вместе, а ты между ними – это ловушка.