Кажется, в классе шестом отец вовсе ушел от нас.
В школе учителя отводили глаза профессионально, педагогично. Цеплялись взглядом за мою не по возрасту (и не по фигуре) огромную голову и тут же звали на лобное место моего соседа по парте, иногда – соседку. Мало-помалу садиться близ моей головы всем расхотелось, и меня задвинули в дальний угол, под монстеру в кадке. Там я был вроде декорации: гном под деревом.
От физкультуры меня освободили педсоветом, а на «труды» определили к девочкам. Мы много шили, и стежки у меня были ровные, но никто не подходил взглянуть. За дребезжащей швейной машинкой меня не видно – и слава богу.
После школы, когда одноклассники разлетелись по институтам, мама пристроила меня в будку ремонта обуви у метро. Работа – самое то. Моя взрослая голова торчала в окошке, все остальное скрывалось в тени, пряталось за ящиком с подметками, растворялось во тьме и парах гуталина. Впрочем, клиенты не принюхивались. И на меня не смотрели. Протянут в окно ботинок: «Вот каблук что-то… Нужны срочно, это любимые, вы понимаете».
Иногда за «любимыми» не возвращались. Одна пара поселилась в будке еще до меня. Эти сапоги видели мир с высоты тридцати сантиметров. Когда не было клиентов, я воображал всякое. Например, как сапоги обсуждают общую знакомую – хозяйку.
– Она косолапила так, что я боком по асфальту чиркал.
– Косолапила! На меня ей было вообще плевать. Увидит пару мужских ботинок, плюнет мне на нос и давай об твою спину меня тереть. Помнишь? А потом тащит нас, как проклятых, мимо этих ботинок, еще эдак ступню выворачивает, чтоб мы по струнке. Сколько раз думал: шею себе сверну!
Эту пару я протирал мягкой тряпкой. Даже прощался с ней по вечерам.
Сапожные байки я заносил в пухлый дневник, что завел после ухода отца. Там уживались и мысли, и слезы, и шутки про карликов. Шутки, что мне говорили всерьез: «Халва? Да, есть: там, на верхней полке». Или: «Ну что вы, обижать маленьких, я выше этого». Те, что посовестливее, спохватывались и: «Хм, извините» – куда-то в сторону.
В то лето сапоги часто спорили, а маму положили в больницу с диабетом. Она ничего не просила, но еда там была клейкая, зеленоватая, лекарства не сбивали сахар. Как назло, мне платили с выручки, а клиенты в будку заглядывали все реже. Обувь стала лучше или люди решили меньше двигаться – не знаю. Только будку закрыли, меня – уволили.
Я шел домой днем, под обстрелом придушенных смешков. Сердце колотилось, отдышался уже в подъезде: герани над почтовыми ящиками, лавка, бесплатные газеты кучей. На развороте объявление «Вечеринки с карликами: приглашаем актеров ростом до 130 сантиметров. Оплата почасовая». На фото – малый в рыцарском одеянии. Испуганный, как зверь в зоопарке. Меня замутило от мысли выставлять себя напоказ, но страх и стыд отступали перед запахом больницы и инсулиновыми синяками на маминых руках.
На «вечеринку» меня взяли: женщина с карандашом за ухом принесла камзол цвета тины, приложила ко мне. Говорит: «Надо сегодня вот в этом посидеть часа полтора, у меня актер заболел. Сиди на троне – улыбайся, у них там девичник, пофоткаются с тобой, напьются, уедут в караоке. Нормально отсидишь – возьму в штат. У нас карликов не хватает: приходят мужики – просто мелкие, сразу видно. А этим, на праздниках, подавай настоящего гнома. Ой, ты не обиделся?»
За двадцать лет я разучился обижаться.
В пустое кафе девицы явились навеселе. Бесконечные каблуки, платья в облипку, грудь навыкате. Они прижимались к моей щеке и щелкали телефонами, надувая на камеру губы. Меня душил аромат перезрелых яблок, но отодвинуть девушку, да еще короткопалой шершавой рукой, я не мог.
Пока меня слепили вспышки, две девицы сцепились в углу – верещали про парня, который вроде встречался с обеими. Смотреть на драку с трона, где я восседал чучелом, было невыносимо. Шепчу: «Не надо, пожалуйста», – но куда мне против девичьего визга? Будто снова очутился в шкафу, хлопает кухонная дверь, пьяный голос, зная, что я слышу, ревет: «Ли-ли-пут!» Будто я и правда дрянь, декорация, вещь, которую можно не забирать из ремонта.