Я понимала, что у меня в руках что-то страшное, а ботинки не понимали. Они, наверное, даже не разглядели эту штуку: у обуви нет глаз. Одну лямку ранца я перебросила через плечо, а трубу свою держала обеими руками: так было вернее. И, как обладатель оружия, сегодня я напала первая. В розоватом свете, среди пульсирующих теней, отливавших в желтизну, слова, которые я орала, пришли ко мне сами собой – я свистяще выдавливала из горла «размозжу, сволочи», а можно было бы и «сарынь, на кичку» или «убью суку» – ярость человеческая в момент высшего накала способна подключаться к кипящей первобытной плазме, всосавшей в себя закон войны и «грамматику боя». Палица попала кому-то по ноге, по руке, еще кому-то по спине; возможно, она обладала собственным интеллектом, потому что ни разу она не задела ничьей головы, как я ни пыталась ей приказать «размозжить», размазать, устроить кровавый борщ.
Разборка на сей раз кончилась тем, что кто-то вдруг закричал, упал и схватился за колено. Этот кто-то на самом деле оказался мальчиком, а не ботинком. Я удивилась, когда увидела, что он сидит на снегу и плачет. Мальчик пообещал, что его родители сегодня же сдадут меня в милицию. Потом он пропал из школы на две недели, но вернулся невредимый и никто никуда меня не сдал.
Я, наверное, еще полгода таскала с собой спасительную ржавую трубу. Она лежала у меня в пакете для сменной обуви. Потом ее обнаружила учительница биологии: ногой я неловко задела пакет, и труба с грохотом покатилась по классу. Но мне она больше не пригодилась. Жить стало легче. А через несколько месяцев мама развелась с дядей Юрой, и поэтому у меня отпала необходимость разучивать ненужные слова. Мальчик, у которого болело колено, пригласил меня танцевать на выпускном вечере в одиннадцатом классе. Танцевать с ним было противно, потому что у него были потные ладони и изо рта пахло луком.
И вот сейчас, когда мне сорок, когда я пережила два развода и много чего еще, когда я сама хожу по улицам с перебитыми коленями и поэтому трушу ответить хаму и подлецу, когда я привычно подставляю вторую щеку, когда вечерами бывает холодно от чьей-то ненависти, может быть, от моей собственной, когда я на целые выходные запираюсь в квартире и не отвечаю ни на чьи звонки, когда срываю зло на сыне, когда единственным средством от липких рук бессонницы оказывается стопка коньяка, и я выпиваю ее, повторяя, что все проходит, пройдет и это, и мне действительно делается спокойнее, и все проходит – я знаю, что ничего из того, что я делаю сейчас, не помогло бы мне тогда, в четвертом классе. Но я почему-то думаю, что нет, оно поможет, оно обязательно поможет.
И еще: давным-давно куда-то пропала искалеченная серебряная рыбка счастья, ведь она еще долго потом была со мной и я ее очень берегла. Может быть, я из тех людей, которые, однажды хлебнув того самого красного борща, навсегда испытывают тошноту при одном его запахе. Но что делать, если именно тогда, когда я стояла с ржавой трубой наперевес, и случился мой самый чистый, самый глубокий вдох, самая высокая точка всей моей жизни.
Татьяна Млынчик
Бартер
Старуха обнюхала помидор.
– Аромата нет, – сказала она. – Из «Пятерочки»?
– С рынка, – Кирилл достал из продуктовой сумки бананы.
– Я бы добавила, если тебе жалко.
– Майя Витольдовна!
– Оставьте, Кирилл, – в моменты недовольства она переходила на «вы».
– Чем еще сегодня помочь? – задал он свой обычный вопрос.
Она молча перекладывала кирпичики круп, а потом подняла лицо, сверкнув очками.
– Нужно вытащить стремянку и протереть стеллаж. Пуха налетело.
Кирилл поплелся в кладовку, где старуха хранила лестницу. Взял тряпку и полез на стремянку. Верхние ярусы библиотеки он изучить не успел. Все, что требовалось ему для диссертации, стояло ниже.
Когда он впервые вошел в эту библиотеку, обалдел: никогда прежде не видел столько антикварных изданий. Старуха тогда отодвинула от письменного стола, покрытого зеленым сукном, кресло, включила настольную лампу. Он мог работать здесь, сколько потребуется. А когда старуха узнала тему диссертации, приволокла папок с советскими курсовиками ее студентов. Такого не сыщешь в Интернете.
Кирилл чихнул. На крыше шкафа было много пуха. Ему захотелось поджечь его, как в детстве в поселке. Из сверстников в город уехал один он. Другие остались.