— Прочь отсюда, подлый негодяй! — крикнул я ему.
— Что вы сказали? — спросил он.
Я повторил свои слова, приправив их проклятием.
— Если я когда-нибудь поймаю вас на расстоянии шести сажен от моего дома, я пущу пулю в вашу прыщавую рожу.
— У себя в доме можете делать, что угодно, — сказал он. — Я и не думаю туда идти; а здесь место общественное.
— Это такое место, где я имею частное дело, — сказал я, — и не желаю, чтобы меня подслушивала такая собака как вы. Предупреждаю вас — убирайтесь.
— Не принимаю вашего предупреждения, — ответил Кэз.
— Так я вам покажу, — сказал я.
— Посмотрим, — сказал он.
Он был ловок на руку, но не обладал ни ростом, ни силою, и в сравнении со мною это было хрупкое создание. Кроме того, я дошел до высшего предела бешенства и готов был грызть железо. Я хватил его раз-другой так, что у него голова затрещала, и он свалился.
— Довольно с вас? — спросил я. Он смотрел весь бледный, смущенный, и кровь текла по его лицу, точно вино сквозь салфетку. — Ну, что? Довольно с вас? — крикнул я снова. — Отвечайте! И нечего тут валяться, а не то я начну вас пинать ногами.
Он сел, поддерживая голову, — видно было, что она у него кружится, а кровь текла на его куртку.
— На этот раз довольно, — сказал он. И, поднявшись, шатаясь, побрел той же дорогой, по которой пришел.
Лодка причалила к берегу. Я видел, что миссионер сложил книгу и спрятал ее. "Поймет, по крайней мере, что я за человек", — подумал я, смеясь про себя.
За долгие годы жизни на Тихом океане это был мой первый обмен слов с миссионером, не говоря уже о просьбе об одолжении. Я их недолюбливал — ни один коммерсант их не жалует. Они смотрят на нас свысока и не стараются даже скрыть это; кроме того, они быстро оканакизируются и сходятся ближе скорее с туземцами, чем с такими же белыми, как они сами. На мне была нарядная полосатая куртка, я, конечно, оделся прилично, отправляясь к старшинам, но готов был пустить камнем в миссионера, когда увидел его в настоящем мундире из грубой белой парусины, в шлеме, белой рубашке и желтых сапогах. Когда он подошел ближе, с любопытством посматривая на меня (из-за драки, надо полагать), я заметил, что он смертельно болен, и действительно, у него был только что сильный пароксизм лихорадки на лодке.
— Мистер Терльтон, если не ошибаюсь? — спросил я, так как узнал его имя.
— А вы, должно быть, новый торговец? — сказал он.
— Прежде всего я должен вам сказать, что я не сторонник миссионеров, — сказал я, — и нахожу, что вы и вся братия ваша причиняете большой вред, пичкая туземцев бабьими россказнями и всяким вздором.
— Вы вправе думать все, что вам угодно, — возразил он несколько сердито, — но я вовсе не обязан выслушивать ваши мнения.
— Вышло так, что вам пришлось их выслушать, — ответил я. — Сам я не миссионер и не поклонник их; я — купец, самый заурядный, Богом отверженный, низкорожденный белолицый и британский подданный из тех, которых вы с удовольствием стерли бы с лица земли. Ясно, надеюсь!
— Да, любезный. Это скорее ясно, чем прилично, — заметил он. — Когда вы протрезвитесь, вы пожалеете об этом.
Он хотел было пройти, но я остановил его. Канаки начали ворчать. Должно быть, им не понравился мой тон, потому что я разговаривал с этим человеком так же свободно, как разговаривал бы с вами.
— Теперь вы не можете сказать, что я вас обманул, — сказал я, — и я могу продолжать. Мне нужна услуга… Мне в действительности нужны две услуги, и если вы потрудитесь оказать мне их, я, может быть, приобрету большее уважение к тому, что вы называете нашим христианством.
Он помолчал минутку, потом улыбнулся.
— Странный вы человек, — сказал он.
— Я таков, каким Бог сотворил меня. — ответил я. — Я себя за джентльмена и не выдаю.
— Я не вполне этому верю, — сказал он. — Что же я могу для вас сделать, мистер…
— Уильтшайр, — подсказал я. — Хотя меня большею частью зовут Уилшир, но пишется Уильтшайр, и так и выговаривается, когда туземцам удается справиться со своим языком. Что мне нужно? Я сейчас скажу вам первое. Я — то, что вы называете — грешник, а я называю "дрянь", и желаю, чтобы вы помогли мне уладить дело с одной особой, которую я обманул.
Он обернулся к матросам и сказал им что-то по-канакски.
— Я к вашим услугам, — сказал он, — но только на время обеда моих матросов. Я должен ехать гораздо дальше вниз по берегу до наступления вечера. Мне пришлось пробыть до утра в Папа-Малула, а меня завтра вечером ждут в Фалэ-алии.
Я молча повел его к себе и был очень доволен собой в разговоре, потому что я люблю, когда человек сохраняет чувство самоуважения.
— Меня очень огорчила ваша борьба, — сказал он.
— О, это часть истории, которую я желаю вам рассказать, — сказал я. — Это услуга номер два. Когда вы услышите ее, вы скажете мне, огорчены вы или нет.
Мы вошли прямо через магазин, и я был удивлен, что Умэ прибрала обеденные принадлежности. Это было так непохоже на ее привычки, что я понял, что она это сделала из благодарности, и полюбил ее еще больше. Она и мистер Терльтон назвали друг друга по имени, и он был с нею внешне очень вежлив. Но я об этом не думал. Они всегда бывают вежливы с канаками и только с нами, белыми, разыгрывают господ; а кроме того, я до сих пор не очень-то нуждался в Терльтонах. Я собирался исправить свою ошибку.
— Дай-ка, Умэ, наше брачное свидетельство, — сказал я. Она опешила. — Полно! Ты можешь мне поверить. Достань его.
Оно, по обыкновению, было при ней. Она, наверно, считала его пропуском в рай и думала, что если она умрет, отдав его, то попадет в ад. Я не видел, куда она его спрятала в первый раз, и не видел теперь, откуда она его вытащила, — оно точно прыгнуло ей в руку, вроде фокусов Блавацкой в газетах. Но все островитянки это умеют, и я думаю, что они учатся с детства. Я взял у нее свидетельство.
— Меня, видите ли, обвенчал с этой девушкой Черный Джек, — сказал я. — Свидетельство составлено и написано Кэзом; оно представляет собою шикарное литературное произведение, честное слово! С той поры я заметил, что все настроены против жены и против меня, и что, пока я буду жить с нею, торговли мне вести нельзя. Что сделал бы другой человек на моем месте? — спросил я. — Прежде всего, он, вероятно, поступил бы так…
Я изорвал свидетельство и бросил его на пол.
— Ауэ (увы)! — вскрикнула Умэ и всплеснула руками.
— А во-вторых, — продолжал я, взяв ее за руку, — если он был бы тем, что я называю человеком, и кого вы назвали бы человеком, мистер Терльтон, — он привел бы девушку к вам или к другому какому-нибудь миссионеру и сказал бы: "Я неправильно женился на этой женщине, но я отношусь к ней с большим уважением и хочу жениться на ней по-настоящему". Устройте это, мистер Терльтон. И, пожалуй, лучше будет, если вы сделаете это на туземном языке, потому что это будет приятно моей супруге, — сказал я, назвав ее сейчас же настоящим именем жены человека.
Таким образом, нас сочетали браком в нашем собственном доме в присутствии двух матросов в качестве свидетелей. Пастор молился довольно долго, хотя не так долго, как некоторые, и пожал нам обоим руки.
— Мистер Уильтшайр, — сказал он, окончив обряд и выпроводив свидетелей, — позвольте мне поблагодарить за доставленное мне живейшее удовольствие. Редко совершал я брачную церемонию с большим душевным волнением.
Это называется разговаривать! Он еще много говорил по этому поводу, и я готов был выслушать все имеющиеся у него в запасе сладкие речи, так как чувствовал себя отлично, но Умэ была чем-то озабочена во время венчания и прямо спросила:
— Как это вы ушибли руку?
— Спросите голову Кэза, любезная супруга, — ответил я.
Она завизжала и запрыгала от радости.