Прикрываю за собой дверь и оказываюсь в коридоре. Насколько можно судить, это заведение – нечто среднее между больницей и гостиницей: ковры с густым ворсом, обои с крупным цветочным рисунком от пола до потолка. Единственное, что говорит в пользу больницы, – это поручень, который тянется вдоль всей стены к лифту.
Негромкая музыка провожает меня до лифта. В кабине всего три кнопки; нажимаю на ту, которая обещает первый этаж и завтрак. Сейчас поем, а после, наверное, похожу да осмотрюсь в этой шарашке.
Чувствую, лифт подрагивает; молюсь, чтобы не застрять. Это будет нечто: сперва застрять во сне, а потом в лифте. Смешно, казалось бы, только мне не до шуток. Со мной вечно какая-нибудь хренотень приключается.
Смотрюсь в зеркало, и рука невольно дергается вверх – убрать со лба прядь седых волос. На долю секунды я становлюсь самим собой, потому что это мой привычный жест, я постоянно волосы приглаживаю набок. Потом до меня доходит, что я – это реально я и есть, просто временно оказался по ту сторону.
Выхожу из лифта, сразу направо, потом – сам не знаю, с какой стати – уверенно поворачиваю налево, потом опять направо – и прямиком туда, где ждет завтрак. По дороге мне никто не встретился – похоже, еще слишком рано. Кстати, в этом сне я вообще не видел ни одной живой души – старушка в саду не в счет.
Захожу в утреннюю столовую и вижу, что я не один. В самом конце длиннющего стола замечаю пузатого старика. Зрелище уморительное. Живот у него такой толстый, что под столом не умещается. Бедняга вынужден наклоняться вперед и выгибать шею, чтобы дотянуться до еды, которая балансирует у него на вилке. Понаблюдал я за ним со стороны и сообразил, что его на самом деле затянул порочный круг. Чем больше он ест, тем больше жиреет и больше напрягается, чтобы снять с вилки еду; чем больше он напрягается, тем сильнее разыгрывается аппетит и нормальной порции уже не хватает. Я пока не знаю, как это все понимать, но не могу отделаться от мысли, что план, конечно, грандиозный: поместить меня во сне в такую богадельню, где обретаются одни старики. Кстати, это словечко – «грандиозный» – терпеть не могу.
Но раз уж я сюда зашел, надо пользоваться – судки с едой расставлены в шеренгу на длинной стойке. Накладываю себе полтарелки омлета. Сверху слой бекона; сбоку помещаю целую стопку тостов и чуть не килограмм масла. На запивку – высокий стакан апельсинового сока.
Спрашивается: куда бы сесть; свободных стульев масса, но проигнорировать толстяка будет невежливо, даже во сне. Делать нечего, направляюсь к нему. Ладно уж, лучше такая компания, чем никакой.
Завидев меня, он кивает, прямо как старый знакомый. Я отвечаю тем же, ставлю поднос на стол, но молчу. Век бы не слышал своего голоса, честное слово: как будто вот-вот сорвется.
Впервые в жизни я во сне так оголодал. Жадно набрасываюсь на тосты и яичницу с беконом, набиваю полный рот – и блаженствую. За минуту или около того, забыв обо всем на свете, умял все подчистую. Про старого толстяка, что сидит напротив, даже не вспомнил.
Надо же было так оголодать.
Позавтракал – и даже вроде как жар прошел.
Съел яичницу из пяти яиц, не меньше, умял штук пять-шесть тостов, отодвинул тарелку – и замечаю, что толстяк с любопытством за мной наблюдает.
А ты, К., обращается он ко мне, сегодня, как я вижу, в аппетите. Обычно тостик-другой поклюешь – и все. Что с тобой? Ночью марафон устроил?
И заходится утробным смехом, да так, что живот ходуном ходит вверх-вниз, вверх-вниз, аж стол трясется.
К чему это он – непонятно.
Старик, естественно, не в себе, но хотелось бы знать, к чему он клонит. А что, если в этой конторе – по заданию правительства или еще кого – ставят опыты над стариками, потому как нормальных, молодых людей трогать нельзя? Я сам читал – таких лабораторий полно.
Вглядываюсь в него и пытаюсь сообразить, не напоминает ли он кого-нибудь из моих приятелей или хотя бы случайных знакомых – во сне кто только не привидится. Ну, вы понимаете – люди, которые хоть как-то с вами соприкасались. Это может быть и закадычный друг, и почтальон, пусть даже временный, который всего один раз к вам приходил. Вот и гадай потом. Лицо у него одутловатое и как бы выходит из берегов, нависает над подбородком, стекает вниз; даже не глядя могу сказать, что из ноздрей у него торчат пучки волос. Я уже готов был отвернуться, да вовремя вспомнил, что в данный момент я и сам немолод, а со стариков что возьмешь? Забывают всякую такую муть – волосы в ноздрях подстригать и прочее. Смотрю я на него и стараюсь заглянуть под отвислую кожу, но хоть убей, не нахожу ни в лице, ни во всем облике ничего знакомого. Откуда он такой взялся – понятия не имею.