И задумался святой отец наш Видикон — войти или не войти, но не видел он никаких причин, почему входить туда ему не следует, если внутри всего-навсего репетиция. И дернул он на себя дверь, песком наполненную, и оказалась за ней небольшая комнатка в шесть футов квадратных, с такой же дверью напротив него и еще одной сбоку, как и подобает приличному тамбуру звукоизолирующему. Тщательно закрыл он дверь за собой, чтобы звук внутрь не проник, открыл ту дверь, что сбоку была, и ступил в аппаратную.
Была она темна, и возвышались в ней три ряда кресел, обращенных в сторону мониторов бесчисленных: первый ряд для инженеров, второй для режиссера, его помощника и оператора, а третий — для наблюдателей. И каждый из них был залит светом крохотных прожекторов, что висели вверху.
Пусты были все три ряда. Один он был в помещении.
И выглянул он в окошечко, и узрел он студию, такую же безлюдную, но с камерами старинными черно-белыми, на мольберты нацеленными, и на каждом мольберте был ворох картин. И увидел отец наш Видикон, как огонек на камере «Один» погас и загорелся на камере «Два» товарищ его, а с мольберта камеры «Один» одна картина на пол слетела, а за ней другая обнаружилась.
И нахмурился отец Видикон; то определенно была автоматическая студия, и еще более определенно — искушение. Но не видел он большой в том беды, а поскольку студия поперек туннеля стояла, так и так нужно было пройти ее. И сел за видеомикшер он, и улыбнулся ласково, увидев, что есть там лишь один блок просмотра изображения, два блока микширования да группа выпускающих клавиш; и пробудились сладостные воспоминания в душе его.
Но недолго предавался ностальгии он, ибо объявил из интеркома голос металлический:
— До эфира пять… четыре… три…
Быстро нашел блаженный кнопки аудиомикшера и отключил его.
— … два… один… Эфир! — прогремел голос.
И запустил отец наш Видикон камеру «Один», и увидел на мониторе программном площадь Святого Марка, и услышал голос приятный, о ней повествующий. И взглянул отец Видикон на монитор камеры «Два», и увидел крупный план позолоченного льва, и поднес он палец к кнопке «Два» в группе эфира. И начал голос о льве рассказывать, и нажал он кнопку, и появился крупный план льва на мониторе программном. И улыбнулся отец наш Видикон, и попал он вновь в былой ритм программы, и вспомнил он все мелочи, а потом увидел он кадр с гондолой на канале, и начал он наплывать на него.
Только стало достаточно резким изображение, как поплыло оно, сжалось, затем снова расширилось, и снова сжалось — и исчезло совсем. В мгновение ока переключился на камеру «Один» отец Видикон, но и она тоже вспыхнула и погасла.
— Аппаратная! — взревел отец наш Видикон, чтобы режиссер мог услышать глас его сквозь наушники (ибо на нем самом наушников не было). — Неполадки в эфире! Дайте заставку!
Глядь! Появился на экране образ инженера, видеопленкой обмотанного, который пытался отчаянно с допотопным видеомагнитофоном справиться, пленку зажеванную извлечь силился. Но неподвижен был кадр, и со вздохом откинулся назад отец наш Видикон, и поднялся на дрожащих ногах.
— Я должен был знать, — пробормотал он в отчаянии. — Должен был помнить!
И побрел он, качаясь, сперва назад в тамбур звукоизолирующий, потом снова в студию. И обошел он камеры, и отодвинул в сторону занавесь тяжелую, бархатную, что скрывала стену заднюю. И обнаружил он в ней дверь потайную, двойную, что вела в хранилище реквизита. И рванул он дверь, и пошел меж рядов контейнеров, и пробрался мимо диванов, в штабеля сложенных, и кресел, одно на другое составленных, и нашел он за ними дверь входную. И открыл он ее, и переступил порог, и очутился в тусклом свете туннеля багряного. Пустился он снова в путь, губы угрюмо сжавши, и сказал он себе; «Знаю я теперь, с каким приспешником Финэйгла предстоит мне бой вести», — ибо не было у него сомнений в том, кто действовал заодно с дефектом скрытым, кто заставлял оборудование давать сбой в самый ответственный миг, кого притягивало к приборам тем сильнее, чем они были совершеннее, и была то не природа.
Глядь! Чудище приблизилось — или, точнее, святой приблизился к чудищу, и улыбнулось оно, видя приближение блаженного, и сверилось с пометкой в папке своей, и, поднявши глаза, ухмыльнулось оно — или то были только губы его, ибо глаз его не видел отец Видикон; были прикрыты они козырьком зеленым, и было лицо его лицом не человека, но гнома. И облачен он был в рубаху полосатую с манжетами, и стянут был воротничок его галстуком, но поверх всего был надет на нем комбинезон в тонкую полоску, а на левой руке его вместо пальцев были ключи торцевые гаечные. Чисто выбрит он был и круглолиц, и цинично улыбался он от удовольствия, тогда как рука его правая клавиатуру нежно поглаживала.