— Я один раз это уже слышал. Старая пластинка!
— И эта тоже? — спрашивает Фурманн. — Пересказ приказа Паулюса написал какой-то деятель в дивизии: «Германский солдат не пойдет в русский плен. Германский офицер Сталинграда должен предпочесть плену смерть! Я ожидаю от всех моих офицеров таких действий и выполнения этого последнего приказа! Этот приказ относится также и к унтер-офицерам и солдатскому составу. Ваши командиры частей должны разъяснить вам, что лучше почетная смерть за народ, фюрера и фатерланд, чем позорный плен у большевиков. Следует довести до унтер-офицеров и солдат, что русский плен тоже означает смерть, только неизъяснимо мучительную! В выполнении вашей высшей задачи офицеры, если в этом возникнет необходимость, должны своей смертью подать солдатам пример!»
— Могу сказать, что я всегда шел впереди моих солдат, даже если мне это не очень нравилось. Как офицер я учитывал этот профессиональный риск. Если бы это требование показать пример собственной смертью за фатерланд было необходимо или было бы высокоморальным как последний почетный долг, то я бы не колебался ни секунды. Я считаю, что оно аморально и предъявлено только для того, чтобы заставить замолчать всех свидетелей отвратительного преступления, которое совершается по отношению к нам и которое не может быть замаскировано никакой военной необходимостью. Я охотно поверю, что мы стали неудобны для этих господ. Мы должны умереть, чтобы они жили и могли продолжать совершать свои преступления, чтобы ввергнуть Германию в глубочайшую пропасть! Виссе разгорячился.
— Мертвые молчат, считают они! Даже у трупа Паулюса, если бы он нашел в себе достаточно мужества, чтобы сам показать нам пример своей смертью, я не последовал бы его примеру. Своим самоубийством он ушел бы от ответственности. А я хочу жить, вернуться домой и рассказать о том, что произошло в Сталинграде!
Фурман видит, что разгорячившегося Виссе пора чем-то отвлечь.
— Кому же сопровождать вас завтра? Поступил новый приказ: никто не имеет права в одиночку покидать расположение батареи!
— Возьму с собой Кремера!
— А этот приказ о самоубийстве?
— Фурман, вы что, сказали бы людям, что они должны застрелиться? — Фурман качает головой. — То-то и оно! — Виссе берет бумажонку и открывает дверь печки.
— А у меня сейчас так кстати заболел живот! Фурман возвращается довольно удрученный.
— Теперь я окончательно потерял надежду на наше освобождение! Из Сталинграда мне не выбраться!
— Вы что, пришли к такому выводу в клозете?
— Там можно спокойно все обдумать. Я так хотел бы вернуться к матери в Нюрнберг! Я остался у нее единственный!..
Виссе ложится на топчан и смотрит на балки в потолке бункера над собой. Фурман сидит за столом, оперев голову на руки, словно мощная башня, которая только что рухнула. «Этот винит сейчас во всем самого себя». Виссе хочет отвлечь его и начинает петь.
— Подпевайте же, Фурман! У вас наверняка получается лучше, чем у меня. Для чего вы тогда учились пению? Я раньше не имел удовольствия слышать вас!
И Фурман начинает подпевать, сначала тихонько, встав из-за стола и выкатив мощную грудную клетку, он сразу наполняет своим сильным, глубоким, звучным баритоном весь бункер, так что стены дрожат. Песнь мощного дерева, которое еще стоит и во время грозы, и его раскатистое пение взрывает тесноту бункера и вырывается из него: над окопами и позициями, далеко уносимое ветром, слышится в заснеженной январской ночи, на Волге, на высоте 104:
Мы шли как-то по русской степи, Наш путь пролегал прямо к Черному морю - мы заглянули сквозь башни Киева в самую глубину России. О, если б домой мы вернуться могли! Германия, в мире всего ты прекрасней, мы любим тебя, мы тебя защищаем, мы тебе шлем приветы, мы сердцем с тобой! Мы пробились к Днепровской дуге от Дона до Волги. О, если б могли мы вернуться домой!Постовые немного приоткрыли дверь бункера, за ней солдаты стояли, и захваченные пением, слушали и сидящие в окопах, у многих на глазах появились слезы.
— Что это за песня? — спрашивает постовой, и кто-то отвечает:
— Мелодия хора пленных из оперы «Фиделио». Бетховен!
— Бетховен — ах вот что! Но где Бетховен?
— Здесь, с нами, на свободе! Ты что, не слышишь его — Постовой вытирает глаза.