— Почему пошли в вермахт?
— Где воевали?
— Какие функции выполняли в окружении?
— Почему воевали до последнего и не приняли советское предложение сдаться?
Светловолосый майор задает эти вопросы доброжелательно, приятным голосом, он все время подбадривающе кивает Виссе, чтобы тот отвечал, чтобы понял, что за ответы смерть не грозит, и в его глазах и уголках губ ощущаются доброта и сочувствие. Человек! Он бегло говорит по-немецки, и Виссе делает вывод, что он еврей…
Советский капитан следит за допросом, сам не произнося ни слова.
Вдруг он вскакивает, одергивает китель и обрушивает на майора Гольца и капитана Виссе бурный поток русских слов.
По интонации Виссе решает, что речь, должно быть, идет о вопросах.
Снова молчание. Русский молчит какое-то время, пытливо рассматривает немецких офицеров и спрашивает с наигранным удивлением:
— Не понимай? — Жестом он показывает светловолосому майору, чтобы не переводил. Немцы подозревают ловушку и молчат.
— Если вы не понимать русский, — спрашивает капитан с трудом по-немецки, акцент у него жесткий, — что тогда здесь хотите, на Волга?
Он сжимает кулаки, выкидывает их вперед, и в его голосе и взгляде — упрек, ожесточение, вся боль русской души.
Часовой, с автоматом, висящим на шее, уводит Гольца и Виссе. Маленький, широкоплечий, угрюмый и неприступный, он шагает позади пленных и ведет их на свободную площадку за деревенскими домами. Снег там грязный от копоти печных труб и весь перепахан следами колес и ног.
— Стой! — орет часовой, и пленные мгновенно останавливаются.
«Что ж, теперь пули веером вонзятся в мою спину и швырнут лицом на землю?» — Виссе готов к этому, и ему это даже не кажется уже таким страшным. Он чувствует себя легким, словно парящим в воздухе. Он тихо молится. Бог так близко! Мысль о доме и о двухстах тысячах убитых: «Камрады, я иду к вам!»
А Иван просто скрутил самокрутку и толкает офицеров дальше, к щели, прикрытой зеленым брезентом, скрывающим вход в бункер.
Им приходится ползти в щель на четвереньках.
— Давай, давай! — кричит часовой и подталкивает офицеров в задницу, чтобы двигались побыстрее.
«Мой фюрер, два прусских офицера на четвереньках вползают в дыру и при этом простой большевистский солдат еще дает им хорошего пинка!.. Разве это не отличный пропагандистский кадр, способный поднять моральное состояние войск и проиллюстрировать неудержимое продвижение победоносного германского вермахта и на этом фронте?»
В окопе темнота, земляная сырость и холодный спертый воздух.
Виссе чувствует под собой руки, ноги, тела и, осторожно протягивая вперед руку, попадает прямо в чье-то лицо.
— Идиот, поосторожнее не можешь?
— Черт, моя обмороженная нога, ты коленом в нее уперся! — стонет кто-то.
— О, боже мой, больно! — вскрикивает другой.
Виссе самого толкают, пинают, поносят последними словами. В бункере яблоку негде упасть. Все так забито солдатскими телами, что капитану приходится ползти прямо по ним.
Откуда-то из темного угла раздается чей-то раскатистый, смягчающий, успокаивающе низкий голос.
— Камрады, надо нам еще немного потесниться! Юпп, можешь положить свою больную ногу мне на живот. Подождите, я вам посвечу!
В слабом свете вспыхнувшей спички Виссе видит чудовищную тесноту этого загона.
На земле клубок из тел. Прикрытые материей, в брюках и шинелях, они еще похожи на человеческие тела. А лица?
Человек, успокаивающий всех, чуть приподымает догорающий огарок свечи, и в дрожащем крошечном пламени с едва различимым дымком — голова к голове, как картины на стене, как иконы в русской церкви; клубки тел остаются в благодатной тьме, но сквозь щетину, покрывающую лица, сквозь грязь, борозды отчаяния, голод, безнадежность, боль и тоску просвечивает человеческий облик.
Замотанный в одеяло гигант, сидя на земляном полу, чуть наклоняет голову. Мощный череп, широкое, открытое крестьянское лицо и глаза, взгляд которых тверд и вызывает доверие.
— Я католический дивизионный священник из 76-й моторизованной пехотной.
Виссе тоже представляется; он рад, что удалось втиснуться между священником и дивизионным казначеем, которого трясет лихорадка.
Майор Гольц прислоняется к глиняной стене блиндажа.
Священник задувает огонек.
— Огарочек свечи и пять спичек подарила мне милосердная русская крестьянка! Это поможет нам не превратиться в этой дыре в троглодитов.
Даже в темноте ощущается успокоительная сила этого вестфальского священника. У него можно искать защиты и убежища, и те, кто рядом с ним, не покинуты — ни Богом, ни человеком.