— Мало ли! — сердито сказал Матвеев, взглядом давая понять, чтобы санитар молчал. — Не бери в голову, дочка. У тебя своих забот и хлопот хватает.
— А что не брать?! — выкрикнул санитар, резко толкая коляску. — Инвалид он, слепой. Совсем слепой. В танке ему глаза выжгло, вот и не нужен бабе своей!
— Дурак! — Матвеев сплюнул, повернулся, едва не упав, поскользнувшись на мерзлой земле, и запрыгал прочь.
— Осерчал... — виновато проговорил санитар. — Разве я хотел его обидеть? Э-эх, язви ее!..
— Хороший он, — тихо сказала Татьяна. — Всем людям добра желает. Поедем и мы, надоело гулять...
— Он-то хороший, — вздохнул санитар. — Он-то желает. Я про других про всяких.
Слова песни гулко звенели в морозном тихом воздухе.
— Если можно, быстрее! — попросила Татьяна. А сама думала: «Человек жене не нужен... А кому, кому я нужна такая, изуродованная, искалеченная?.. Родная дочка не узнает, отвернется!..»
Точно отвечая на ее тяжкие раздумья, санитар сказал:
— Я бы таких сволочей своими руками расстреливал! Из пулемета!
«Имею ли я право садиться на шею чужим людям, быть их вечной обузой?.. — продолжала думать Татъяна. — Спасибо им, что Наташку растят, кормят, а я-то им зачем? Чужая. Совсем теперь чужая, когда не стало Миши...»
Снова она сделалась замкнутой, неразговорчивой, снова лежала целыми днями на спине, изучая потолок и слушая ветер за окном. А ветер день ото дня становился все более теплым, влажным — приближалась весна сорок пятого года…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА XV
Не обмануло Антипова нехорошее предчувствие: неожиданно взбунтовалась Клавдия, пошла наперекор его желанию — решила устроиться не на завод, как хотел того он, а в больницу, опять санитаркой.
Узнав об этом, Захар Михалыч был вне себя от негодования, тем более и место для дочери уже присмотрел — машинисткой на мостовой кран, и с Иващенко договорился. Про то, что она постоянно на глазах будет, он, как-то, и не думал, а все же и это немаловажно. К тому же ведь и карточка рабочая, килограммовая, и заработок высокий...
— Не хочу я на завод, — упрямилась Клава.
— Мало ли кто чего не хочет!
— Я в вечернюю школу пойду, потом в медицинский институт...
— Никаких институтов! — в сердцах заявил Антипов.
Клава плакала, а он кричал, распаляясь, хотя и понимал уже, что дочь поступит все равно по-своему, как задумала.
— И Константин Танеевич мне советовал... — сквозь слезы говорила она.
— Советы давать все мастера! Что же это такое получается? Для нас завод все сделал, можно сказать — невозможное, а мы?.. В долгу мы перед заводом и обязаны расплатиться. Это мое последнее слово.
Кто знает, как обернулось бы все. Может быть, Клава и сдалась бы в конце концов, не посмела бы ослушаться отца, однако у нее — неожиданно для Антипова — объявилась заступница в лице Анны Тихоновны. С нею Захар Михалыч не советовался, претензий к дочери не высказывал, вообще не посвящал в это дело. Она сама завела разговор.
— Вы человек в жизни умудренный, опытный, — говорила, точно пела, своим протяжным, ровным голосом, — должны бы понимать, что призвание дается людям не для того, чтобы его попирали... Я вот смотрю на вас и замечаю, что вы счастливы своей работой. А это так прекрасно, Захар Михайлович, так прекрасно, когда человек в труде находит счастье!.. — Она вздохнула тяжело. — Почему же вы против, чтобы и ваша дочь обрела свое счастье?..
— Как это, против?
— Если ей нравится медицина...
— А долги кто платить будет? Мне вряд ли успеть.
— Глупости это, — убежденно сказала Анна Тихоновна. — Уж если считаться с долгами, так вы не заводу или директору должны, а государству. Какая же разница — на заводе или в больнице Клавочка станет работать? Гораздо важнее, чтобы ей было не в тягость.
С этим Антипов не мог не согласиться. Понимал, что нет ничего хуже, чем когда работа тяготит человека. Да и спорить с Анной Тихоновной считал неприличным: постарше она, и женщина. После смерти жены он как-то особенно болезненно и остро переживал все немногочисленные семейные конфликты и жалел, что мало уступал ей...
— Я ничего, по мне пусть работает, — пробормотал он неуверенно.
— А всякий раз напоминать будете? Сегодня напомните, завтра... А слово, Захар Михайлович, как капля воды: и камень точит. Клавочка однажды возьмет и сделает по-вашему. Сердце у нее доброе, мягкое, она не может, когда на нее кто-то обижается или недоволен ею. А вы как-никак отец!
— С добрым сердцем — и нажаловалась на меня?
Он угадывал, чувствовал какую-то глубинную, непонятную ему правоту в словах Анны Тихоновны, и это вызывало досаду в нем, потому что неправым-то он себя тоже не считал, а не бывает такого, чтобы в споре все оказались правыми.
— Не жаловалась она, бог с вами! — возразила горячо Анна Тихоновна. — У меня свои глаза есть.
— Это видно, что есть, — усмехнувшись, сказал Антипов.
— Обещайте мне, что больше не станете показывать Клавочке недовольства. И нечего, нечего ухмыляться! Я постарше вас и побольше вашего видела на свете. Сию минуту обещайте, или я рассержусь. Честное слово, рассержусь!..
— Ладно, — сказал он, — не буду.
— Это другое дело.
— Что с вами сделаешь! Заступники!.. Заклюете ведь.
— И заклюем! — со смешной серьезностью заявила Анна Тихоновна. — Не думайте, что если вы мужчина...
Они стояли друг против друга, и была она рядом с Антиповым не то чтобы даже маленькой, хрупкой, а вовсе уж кукольной, незаметной, и кулачком взмахивала игрушечным, сухоньким, едва дотягиваясь вытянутой рукой до его лица, и оттого было ему смешно. «Ну точно птичка», — подумал он с неожиданной ласковостью.
Да и как ему было думать об Анне Тихоновне, когда не знал он с нею больших забот, а главная забота — и боль, и радость его — внучка была ухожена и накормлена, за нее не приходилось бояться и переживать. Анна Тихоновна поистине души не чаяла в Наташке. Не довелось своих внуков понянчить, поласкать, о чем мечтала и к чему, как всякая женщина, готовила себя, так теперь всю нежность свою, душевную и чистую, дарила внучке Антипова. И расставалась-то с нею только на ночь: сама уложит в постель, сказку перед сном расскажет, сама же и поднимет утром. А если выходило, что и Антипов, и Клава работали оба в ночь, брала Наташку к себе в комнату...
Что говорить, ревновал Захар Михалыч немножко и, быть может, все-таки отдал бы внучку в ясли, но с местами было действительно плохо. Конечно, для него, вернее, для его внучки нашлось бы место, но есть семьи, которые нуждаются больше. Не больше даже, а просто нуждаются: собственную нужду Антипов не считал за нужду.
Ладно. С работой дочери как-никак устроилось. Можно и примириться, что поступила она вопреки его желанию, раз люди, которым Захар Михалыч доверял и которых уважал, поддержали ее. Грешным делом, он и с Костриковым переговорил на эту тему. «Не стой, Захар, — сказал Григорий Пантелеич, — у нее поперек дороги. Какую выбрала, по той пускай и шагает». Устроилось также — лучше некуда — и с внучкой, и осталась одна большая забота, словно живая рана на теле: Татьяна, невестка. Почему не пишет она, не дает знать о себе?.. Втайне от дочери, еще на Урале, он сходил в военкомат, и там ему сказали, что, если бы Татьяна погибла, обязательно пришла бы похоронная. Посоветовали написать командиру части. Он написал и получил ответ на адрес Кострикова, что была невестка ранена и эвакуирована «в один из тыловых госпиталей». Можно допустить, что худшее случилось в госпитале, но опять же оттуда сообщили бы, а никакого сообщения нет.
Не в том, значит, дело, что могло случиться наихудшее — такие-то вести узнаются быстро, когда и не хотел бы знать, а в чем-то другом. В чем, вот вопрос!.. Мысленно Антипов склонялся к тому, что в невесткиной жизни появился новый человек — мужчина, словом. Написать про это ей, пожалуй, стыдно, потому что есть у нее и понимание, и уважение к родителям Михаила; врать не хочет, а приехать пока возможности нет. Остается, как ни гадай, жить и ждать... А чего ждать?.. Когда явится самолично и... Вот здесь Антипов заставлял себя не заглядывать далеко вперед, не предрешать того, что произойдет потом, оставлял пусть маленькую, пусть призрачную, но надежду.