Сервантес на это улыбнулся.
– Уверен, – сказал он, – что Роблс как-нибудь перенесет твое определение его характера. А сам ты? Разве ты не подзадориваешь его молодую красивую жену своими вроде бы безыскусными рассказиками о последних модах? Твоя неукротимая потребность благодетельствовать людей, забирая у них что-то ценное, посрамила бы и Воровское Содружество.
Педро уселся на край стола.
– Я разбудил вас сегодня не только для того, чтобы поговорить о красивой жене Роблса.
Сервантес утер лицо и вопросительно поднял брови.
Педро нервно кашлянул. Настало время обсудить с его другом щекотливенькое дельце. Он продолжал:
– Мне пришла в голову мысль, которая сделает повесть более коммерческой.
– Прибереги ее для бессонных ночей, друг мой, – сказал Сервантес поспешно, – мне ведь требуется только терпеливость, чтобы записывать то, что диктует Бог, и я молюсь, чтобы хватило времени для закругления этого труда.
За таким быстрым откликом кое-что крылось. Их деловое товарищество оказалось успешным, и Сервантес писал с радостью и удовлетворением, каких никогда прежде не испытывал. И все-таки, хотя его рука так удачно и твердо лежала на загадочном змие вдохновения, кольца его повести, свиваясь, вырывались на волю. Ему не удавалось удерживать ее. Действие, правдивость речи выходили за пределы смычки его руки и мозга. Собственно, он написал гораздо больше, чем было известно Педро, но не знал, что ему делать с этими отбившимися от его пера главами и абзацами. Они хранились в железном ящике под походной кроватью вместе с памятками о войне.
– Но это же комический роман, – продолжал Педро с настойчивостью, которая делает выдающегося меняльщика великим, а обыкновенного – назойливым. – И да, он комичен, но где роман?
– Старый Рыцарь влюблен в идеалы, – сказал Сервантес. – Вот и роман.
Лицо Педро выразило глубокое недоверие – каким образом такой тонкий нюанс мог оказать заметное влияние на сюжет?
– А вам не кажется, – сказал Педро, – что в вашу историю можно бы ввести женщину, любимую, на чьей груди старый Рыцарь, когда его испытаниям придет конец, мог бы упокоить свою голову?
– Ты забыл прекрасную даму старого Рыцаря, Дульсинею Тобосскую, – сказал Сервантес.
– Она не возлюбленная, – пожаловался Педро, – а мука смертная.
– Такова любовь, – сказал Сервантес, – как ты с готовностью доказал со своей достойной женой по меньшей мере полдюжины раз.
Педро проглотил этот намек на своих дочерей, не моргнув и глазом.
– А нельзя, – продолжал он, – чтобы они поцеловались или там еще что-нибудь любовное?
– Ну, если ты действительно хочешь помочь, – кротко сказал Сервантес, – то, быть может, ты утишишь мою тревогу касательно Дон Кихота, который, хотя живет и дышит во мне, не списан с кого-то, кого я наблюдал бы. Моя работа наиболее удачна, когда в ее основу ложится изучение моих ближних.
Педро соскользнул со стола – его поразила виноватая мысль. Сервантес это заметил, но ничего не сказал: сострадание внушало ему мягкость.
– Но, сказать правду, мужчины, на мой взгляд, проще, – сказал он, вглядываясь в своего друга. – Женщины – творения иного рода, и тут я не считаю себя хоть в какой-то мере знатоком.
И словно, чтобы подчеркнуть это признание, из кухни по дому разнесся смех женщин, в который перешла их перепалка.
– Ну, – сказал Педро, – меня вы уже в свою повесть поместили, вылитое мое подобие, так что люди все время пристают ко мне с вопросом, нет ли у меня брата-близнеца.
– Это, во всяком случае, успех. Но меня беспокоит характер Дон Кихота, ведь он целиком опирается на твою побасенку.
Педро увидел свой шанс.
– А! Вот где вы меня поистине поразили. – Он вдохнул побольше воздуха. – Вы написали такой верный его портрет, ну просто живой и точный во всех тонкостях.
– Живой? То есть как? – спросил Сервантес.
– Настоящий Кихот. Живой, – ответил Педро.
– О чем ты говоришь? – сказал Сервантес.
– Так он же, – поспешно сказал Педро, – сын ваших трудов! Он такое подобие того, который в книге, что второго и водой поливать не надо, до того они похожи!
Наступило молчание.
– Так твоя побасенка в основе моей повести была про живого человека, твоего знакомого? – спросил Сервантес.
Педро кивнул, улыбкой подавляя тревогу и виноватость.
– Не было бы проще прямо сказать мне? – сказал Сервантес.
– Так это бы помешало вашему дару провидения, – сказал Педро. – Зачем налагать на вас проклятие, как на Кассандру? Чистое волшебство! И можно было равно ставить, какое из его чудачеств вы опишете следующим. И вы были, ну, просто как парное молоко от коровы – без задержки и тепленькое.