Интересные отношения были у родителей Солтана. Они жили дружно, а временами у них бывали словесные перепалки, просто так, для виду. Поводом чаще всего служил «проклятый» баран. Солтан думал, что мать затевает перепалки только от скуки. Ведь она всегда занята одними и теми же делами.
Правда, у матери в этих заботах были свои торжественные, минуты. Каждый день. Всегда, сколько помнит Солтан.
Вот она, не торопясь, снимала свой темный кашемировый платок, затем накрепко прилаживала его на голову так, чтобы из-под него не выглядывал ни один волосок.
Покончив с этим, наливала из бабушкиного медного казана воду в чугунный кумган, ставила его на жаркий огонь сосновых дров и затем торжественно снимала со стены до блеска полированное деревянное корыто. Доставала деревянный совок, похожий на тонкий, кремового цвета, фарфор. Наверно, это хлебное корыто и совок служили не одному поколению семейства. Мать отправлялась с совком в кладовую за мукой. Эта кладовая, дверь которой выходила сюда же, в летнюю комнату, была для Солтана заветным местом. Чего там только нет: кадки с домашним сыром, бараний сбой в сыворотке, кадки с тузлуком – соленым кислым молоком – для зимы, с потолка свисали сушеное мясо и домашняя колбаса, а в деревянных закромах хранилась пшеничная и кукурузная мука.
Мать набирала полный совок кукурузной муки и торжественно выходила из кладовой, идя так осторожно, чтобы ни одна крупинка не упала на пол. Высыпала муку в корыто, совок аккуратно вешала на место, затем закатывала рукава до локтей и, поливая из высокого медного кумгана, тщательно мыла руки с мылом, лишь после этого дотрагивалась рyкою до муки: сверху делала ямочку, наливала туда уже успевшую закипеть воду. Ее небольшие руки долго и ловко мяли горячее тесто, потому что, как она говорила, от этого зависит вкус испеченного гырджына.
В это время она ни с кем не разговаривала. Даже если бы случился пожар, она не крикнула бы «Караул!». Какая-то одухотворенная, она священнодействовала.
Заранее смазанная жиром сковородка тем временем калилась над огнем. Мать клала в нее тесто, ровняла его, а затем остроносым, работы кузнеца Идриса, ножом разрезала тесто на равные треугольники, чтобы была хорошая выпечка. Сковороду закрывала сверху другой и зарывала в сосновый жар.
Пока пекся хлеб, она успевала до блеска вычистить хлебное корыто, высушить и повесить его, а если в это время Солтан оказывался рядом, она велела ему накормить собаку, барана, ишака и петуха.
«Накорми этих», – кратко говорила она. Поскольку они всегда питались вместе, то Марзий их называла общим именем «эти».
Однажды Марзий с Солтаном, вернувшись домой из гостей, у себя во дворе увидели такую картину: Медный казан лежал, положив огненно-рыжую мохнатую голову на протянутые передние лапы, глядя почему-то злыми глазами; неподалеку дремал ишак, а между ними разлегся баран, поджав под себя все четыре ноги. Увидев хозяйку, баран вскочил и очертя голову помчался к ней, требуя гостинцев. Марзий хотела было достать из кармана что-то, но вовремя опомнилась и отняла другую руку от горбатой иссиня-черной головы барана. Дело в том, что Абдул был дома, а свою нежность к барану Марзий своему мужу не любит показывать.
– Опоганил мне руку, «проклятый»! – сказала она нарочно громко. – Ест с собачьего тебси, нос тычет в ее шерсть, водится с ишаком и после этого хочет еще, чтобы его угощали! Я тебя угощу, погоди! В пятницу, через два дня, твоя упрямая голова отделится наконец от твоего жирного тела…
– Клянусь хлебом-солью, баран, эта злая женщина выдумывает! Пока к тебе смерть сама не придет, ты вот так же будешь дружить и с Медным казаном, и с ишаком. И получать гостинцы от Марзий! Тебе обещаю это я – сын Лепшоковых! – Говоря так и улыбаясь, Абдул спускался с каменных ступенек крыльца.
– Назло сыну Лепшоковых ты, баран, умрешь не в пятницу, а сегодня, – пригрозила Марзий и, стройная, красивая, с гордой осанкой, но готовая прыснуть, прошла в дом мимо мужа.
Когда же Марзий оставалась одна и была уверена, что ее никто не видит и не слышит, она вовсю жалела барана. Несмотря на то что он был огромный, с теленка ростом, и жирный такой, что на его спине Солтан мог бы улечься, она разговаривала с «проклятым», как с ребенком: «Бедненький мой подкидыш! Умный мой, красивый мой малыш! Да никто и не виноват, что ты якшаешься с Медным казаном, одна я виновата: не хотела с тобой расставаться и потому не отпускала тебя в отару. Так что же тебе, несмышленышу, оставалось делать, как не взять себе в друзья «этих»?
При этом она гладила упрямую голову барана, а тот замирал, блаженно прикрыв веки, под ее теплыми руками. «Горе тому, -приговаривала она, – мой маленький, у кого единственный ребенок в доме да муж, только и думающий о лошадях…»
Если в такую минуту вдруг стукала калитка, она быстро снимала руки со лба барана, громко, сердито говорила: «Юс, юс [17], чтоб тебя…» – и отходила от него, а тот нерешительно шел за ней, не понимая, за что ни с того ни с сего рассердилась хозяйка.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Хорошо играть на морозе! Овчинные варежки Солтана торчат из-за пазухи, цветом лица он сейчас похож на румяный кукурузный хлеб, только что снятый со сковородки.
Ребята вдруг оставили игру, увидев, как по главной улице аула скачет верховой, вовсю пришпоривая коня и не переставая кричать:
– Солтану от Буденного! Солтану от Буденного!
То был Шайтан. Он подъехал, запыхавшись, и осадил коня. С трудом произнося слова, он сказал Солтану, которого уже окружили все ребята:
– Буденный прислал тебе шашку. Прислал директору, но это для тебя. Взбирайся ко мне, скорей, ну!
Солтан остолбенел. Это сон? Но Шайтан здесь, его лошадь тоже здесь, значит, не сон. И все же Солтан тихо подошел, тронул пальцем коня, уверяясь будто, что это действительно конь. Затем взобрался на круп коня и помчался с Шайтаном к заводу. Все мальчики бежали за ними, побросав свои сани и альчики и обгоняя друг друга, чтобы поскорее оказаться у дверей заводской конторы.
Солтан пулей влетел в огромный кабинет директора, где уже сидело много людей. Круто остановился. Его разгоряченное, раскрасневшееся лицо пылало, глаза блуждали. Снег на его черных лохматых бурошниках подтаивал, и у ног образовалась лужа. Солтан дышал часто, еле переводя дыхание.
Он теперь заметил на столе у директора что-то блестящее. Сабля! Чуть не бросился к столу, но вспомнил отцовские слова: «Не проявляй шумно свои чувства». Он с мольбой во взоре посмотрел на усатого, как Буденный, директора и только тут заметил отца, стоявшего возле директора.
Директор поднялся, торжественно взял обеими руками саблю и сказал:
– Смотрите, дорогие мои! Вот эту саблю Семен Михайлович Буденный прислал в подарок нашему джигиту Солтану.
На ней выгравированы слова: «Солтану Абдуловичу Лепшокову от маршала Буденного. Зря не вынимай, а вынешь – не промахнись». Других слов я добавить не могу, Солтан джигит! Но все же скажу, что все мы желаем тебе прежде всего хорошо учиться. Ну, а что касается того, что ты влюблен в коней, это очень хорошо. Конь – верный друг человека, мы растим скакунов для Красной Армии, а ей нужны отличные кони, вот и помогай нам воспитывать их, помогай со своими друзьями, это будет очень хорошо. У нас ведь три тысячи лошадей, и каждая из них требует отличного ухода. Мы говорим спасибо всем ребятам, которые помогают нам, вот и тебе спасибо скажем.
С этими словами директор вышел на середину и торжественно вручил саблю Солтану. Тот взял ее дрожащими руками и, не моргая, смотрел на нее. Все молча наблюдали за ним, а Абдул уже начал было тревожиться: «Неужели вот так истуканом будет стоять и ни слова не вымолвит?» Но сын пришел в себя и горячо сказал:
– Честное пионерское, я все сделаю так, как написал маршал! Вот Шайтан будет свидетель!
И он показал на стоящего рядом друга, не меньше взволнованного событием.
Оба они выбежали из кабинета.
Когда Солтан вышел с саблей на крыльцо, двор конторы был полон ребят. Чтобы все видели подарок, Солтан высоко поднял саблю над головой и услышал общее восхищенное: «О-о-о-ох!»