— Да, да, — шептала она в тишине, — это вы, вы идете сквозь метели и дожди, через озера, отодвигая засовы дорог… но есть еще одна преграда. Какова цена преодоления этого пути, у которого четыре, сорок и четыреста лет оголенного до костей времени, пути к месту моего рождения.
Костел возвышался над Милей, весь исхлестанный пулями; у него еще были ребра, позвоночник и ноги; он еще был крепостью, которую надо было захватить.
Вдруг северо-восточная стена, где была дверь ризницы, загудела под ударами ломов и кирок, впивавшихся в камни, поросшие мхом. Миля очнулась. Вскоре в пробиваемом отверстии появилась стальная каска.
— Wer ist da?[45]
Ответом было глухое эхо нефа и стен, с которых падали кресты. Да, это были немцы; они уже заполняли ризницу и, толпясь, ползли по ее тесным стенам.
— Wer ist da? — повторно прозвучал вопрос, полный страха и ужаса перед темнолицей и жестокой смертью, перед уже застывшими мертвыми телами солдат. Осторожно, но настойчиво немцы продвигались шаг за шагом вперед, словно запряженные в ярмо, будто глубоководники-водолазы, останавливающиеся раз за разом, чтобы глотнуть воздуха. Костел, заполненный тучей дыма, этого ладана, смешанного с угаром тел, качался, как огромная кадильница. Все эти солдаты различных вероисповеданий — католики, протестанты и кальвинисты — верили, что именно они наиболее истово чтят бога, были убеждены, что это они главенствуют в Европе в искусстве и философии, имеют лучшую систему власти и религии, лучших наставников духа, политики, поэзии и алхимии. Из пристройки, ведущей в ризницу, проникала через костельный неф железная команда, четыре дюжины фигур, изделия индустриальной конкисты, чьи тела составляли снаряжение эпохи мастерской алхимика, где главным лаборантом был Гитлер. Фигуры, наполненные угрозой, но в то же время и безвкусицей, ординарные, утонувшие во мраке, ползли к ней, дергаясь словно прикованные к каменному полу, ползли, подобно черным гусеницам, пожирающим мрак и ничего, кроме этого мрака, не создающим.
Миля увидела в черном зеркале то, что неумолимо приближалось к ней.
— Wer ist da?
«Вот как?! — подумала она. — Значит, они ищут меня? Присягнуть молчанию? Или перерезать эту ленту?» Указательный палец ее правой руки нажал крючок, и брызнул огонь. Две, три, четыре длинные автоматные серии открыли картину, тут же перечеркнутую огнем другой стороны. На камень пола падали солдаты; каски — одна, вторая, третья — летели с размахом, подобно камням, брошенным к ступеням алтаря. Дуло автомата извергало четкие знаки смерти; еще один взгляд на двери ризницы, в зеркало, которое с треском лопнуло и полетело к ней. Миля отступила на шаг; ее ступни нащупали обрывистый берег острова, окруженного яростной волной. Сверху летели куски штукатурки и серебро разбитых подсвечников. Палец Мили дергал крючок ППШ, отсчитывая время, отделяющее ее от последнего патрона. Одним движением она заменила запас пуль, навитых на пружину диска, и длинной серией сразу осадила прыжок к острову барахтающихся в черной пене солдат! Нет! Ее не похитят с этого острова, с места, которого они не могут понять и спешат дотянуться до нее забрызганными кровью руками. Миля слышит, как они попеременно стреляют и перезаряжают оружие. Пули, как щебень сквозь сито, просеиваются через стену, на которой растет неправдоподобность ее шансов. Подобно высохшему пласту торфа тлеет под ногами ковер алтаря, жар печет подошвы, дуло автомата обжигает ладонь; то, что можно назвать мыслью, доведенной до абсурда, проникает во все закоулки души: имя войны звучит во мраке ее именем. Не ошибается ли она? Нет! Все громче звучит ее имя, и, чувствуя на губах кровь, не в силах крикнуть, так как гортань душит жажда. Миля слышит раздающуюся от главных врат, словно из удаляющейся лодки, польскую речь.
— Миля! Миля!
Рота Никодима Незнанского заполняет костел; в ризнице слышится рык раненого медведя. Но Миля этого уже не слышит, она маленькими глотками, между одной и другой волнами крови, заливающей ей горло, пьет воздух. Ее укусила в шею змея, и тело оседает на подстилку тлеющего ковра. Железный клубок выпал из ее рук. Самые красивые ноги, нежные и сильные, которые так легко шагали по склонам гор, измерили пространство между Уралом и стенами этого костела, зарылись в прибрежный песок. В ее глазах виделась бесконечность, но этот мираж не причиняет боль. Она пришла сюда, чтобы жить. Ее охватывает шум прибоя; остров качается, но не уходит вглубь; светит над ней красно-золотой месяц, и свет от него льется, как по стеклу; кто-то подходит к окну и, чтобы лунный свет не бил в глаза, опускает занавес.