Но они не успели вернуться к паровозу. На перроне и на станционных путях внезапно появились немецкие солдаты, человек двести, вооруженные и снаряженные как попало — одни с ранцами, другие только с плащ-палатками, скатанными и перекинутыми через плечо, иные с чемоданами в руках, с автоматами на шее либо под мышкой; они как безумные кидались следом за пробегающими поездами. Внезапно кто-то из них скомандовал, отрывисто, грубо, и все они будто окаменели. Потом они выстроились шеренгой на первом пути, часть их разом вспрыгнула на перрон и начала повальный обыск перепуганной толпы на станции, в то время как другие побежали к нашему поезду и к тем семи или восьми товарным вагонам, которые были рассеяны на путях в той стороне станции, где мы стояли.
— Удирают! — определил дядя Нику и ступил на подножку паровоза.
Немецкий офицер и несколько солдат, торопливые, злые, застегнутые на все пуговицы, побежали вдоль поезда, стуча рукоятками автоматов в двери всех вагонов, — до самого паровоза. Здесь они накинулись на машиниста и начальника поезда, окружили их, видимо, опасаясь, как бы те не убежали. Офицер был долговязый, тощий, хилый с виду — в точности как наш лейтенант.
— Was ist das?[4] — спросил он.
— Munition, — ответил лейтенант и махнул рукой в сторону Ясс: — Für Front![5]
— Nein, — отрывисто бросил немец. — Front kaputt! — проговорил он затем лихорадочным полушепотом. — Lokomotive wir…[6] Он поднялся на паровоз, сопровождаемый долговязым офицером, который проворно вскочил за ним по ступенькам с пистолетом в руках. Офицер жестом приказал что-то солдатам внизу, и вскоре вся их масса, наполнявшая перрон, хлынула к нескольким вагонам, поломанным и полусожженным, оставшимся после недавней бомбежки станции. По знаку офицера дядя Нику тронул паровоз, отцепил ранее помеченные вагоны с боеприпасами и начал медленно подгонять их к тем четырем вагонам, в которые уже набились немецкие солдаты.
— Подцепляй! — проворчал он мне.
Мы стали собирать вагоны с немцами, подцепляя их к нашему составу. Однако минут через тридцать-сорок дядя Нику остановил паровоз, раздраженно выхватил у меня из рук лопату и сам принялся кидать уголь в топку, к удовольствию офицера-немца, который явно любовался его усердием. Тут же он велел мне взять тряпку и пойти протереть фонари паровоза, прибавив шепотом:
— Расцепи незаметно их вагоны…
Я живо сошел, сделал вид, будто протираю фонари, а сам незаметно отцепил впереди четыре вагона с немцами. Когда я вернулся, дядя Нику уже нажимал на регулятор; поезд легко тронулся с места, однако сразу же развил такую скорость, какая не разрешается на станционных путях. Потом дядя Нику внезапно затормозил, пустив отцепленные вагоны с немцами дальше, вперед, туда, где ждали те семь-восемь вагонов, которые мы привели раньше. От резкого толчка я свалился на уголь, а немец на подножке испуганно охнул и зашатался из стороны в сторону, цепляясь за поручни. Увидев, что задуманное нам удалось, дядя Нику толкнул немца плечом и сбросил его на насыпь. Затем он быстро перевел регулятор на обратный ход, и мы помчались назад, толкая вагоны с боеприпасами впереди себя. Следом за нами с воплями устремились немцы, они метались внизу, на путях, некоторые вскидывали автоматы и пускали в нас длинные очереди, так что пули с жужжанием отскакивали от стенок паровозного котла.
— Halt!.. Halt! — взбешенно орали они.
Но дядя Нику только сильнее, с лихорадочным напряжением жал на рычаг.
Проскочив пять или шесть станций, мы в Лиешти замедлили ход; начальник станции и дежурный выскочили на рельсы, побежали рядом и закричали во весь голос, требуя, чтобы мы остановились.
Дядя Нику спустился на нижнюю ступеньку лесенки.
— Уходите! — умоляюще сказал он. — За нами гонятся немцы… Преградите путь погоне — нам надо как можно быстрее попасть в Плоешти…
— А что у вас в вагонах?
— Боеприпасы, — честно признался дядя Нику и сразу поднялся, стал к рычагу.
После этого мы ехали без всяких затруднений; теперь путь впереди был свободен — всюду на линии знали про нас. Станции приветствовали нас вскинутыми руками семафоров и разрешающими огнями сигналов, на затемненных перронах нас встречали и провожали фигуры начальников станций, держащих ладони у козырьков своих форменных фуражек.
— Ах ты господи! — то и дело восклицал дядя Нику, не в силах скрыть радости.
Так мы и ехали без остановок, пока, уже после полуночи, не задержались на станции Барбоши, у самого Галаца. Тут выяснилось, что дальше ехать не имеет смысла — город охвачен пожаром. Громадные языки пламени, похожие на всплески темной крови, окутанные волнами дыма и копоти, все разрастаясь, метались в темноте. Гитлеровцы бомбили город с воздуха. В Галац, который и прежде был переполнен гитлеровскими солдатами, теперь хлынули немецкие части, деморализованные, озлобленные голодом, — беглецы с Бессарабского фронта.