Румынские офицеры смотрели на Сизова, ожидая от него ответного тоста, большинство — с чувством удивления оттого, что находились в одной комнате и чокались с теми, в кого только еще вчера стреляли.
Сизов быстро встал на свои упругие, сильные ноги, сказал коротко:
— За победу, господа!
И снова румыны закричали, звеня стаканами:
— Бируинца!
— Бируинца!
Расчувствовавшись, лезли целоваться с советскими офицерами, которые, улыбаясь, вежливо отстранялись от объятий, несколько охлаждая пыл румын. Рупеску продолжал любезно расхваливать Красную Армию, ее солдат, офицеров и генералов. Склонившись к Сизову, он вдруг сказал:
— Девятнадцатого августа вы здорово обманули нас, господин генерал. Мы никак не могли предположить, что вы начнете наступать в полдень, да еще при такой слабой артподготовке. Немецкому командованию пришлось бросить против вас еще две свежие дивизии, спешно снятые из района Тыргу-Фрумос. Это была роковая ошибка немцев. К тому же центральный дот был заранее захвачен вашими солдатами. Должен вам сказать, это потрясающий случай!.. Не могли бы вы показать мне этих ваших героев?
— Двух из них вы уже видели, господин генерал. Это те солдаты, что сопровождали вас сюда, в боярскую усадьбу.
— Солдаты? — удивленно спросил Рупеску. — Но… позвольте… разве это были солдаты? Мне говорили, что офицеры.
— Солдаты, господин генерал.
Рупеску, широко раскрыв рот, отчего нижняя, тяжелая губа его отвисла вниз, долго глядел на Сизова.
Переводчик, тоже озадаченный, но очень веселый, с трудом сдерживая улыбку, терпеливо ждал, когда же его превосходительство обретет дар речи.
За боярской усадьбой в огромном черешневом саду стоял неровный гул солдатских голосов. Там устраивались румынские роты и батареи. Чаще других раздавались слова:
— Акасэ! Армата Рошие!
— Нуй бун рэзбоюл!
Слышались команды взводных и унтер-офицеров:
— Скоатець байонета![25]
Во двор заходили и советские солдаты. Вокруг них сейчас же собирались толпы румын, образовывая круг, и начинался удивительный, но хорошо знакомый воюющему люду разговор…
— Нушти руссешти? — первым долгом осведомлялись наши бойцы только потому, что значение этих слов, для удобства произношения несколько искаженных, было известно им.
— Ну штиу, — отвечали румыны и, в свою очередь, также без всякой цели спрашивали, называя русские слова, которые были знакомы им:
— Русский карош? Русский не будет фук-фук?
— То-то «карош». Небось забыли об этом, когда Транснистрию пошли завоевывать, — говорил какой-нибудь советский солдат с добродушной грубоватостью и, хитро сощурившись, спрашивал, будучи глубоко уверенным в том, что от нелепого соединения русских слов со знакомыми румынскими получается правильная и понятная фраза: «Разбой-то, значит, того, нуй бун?..» По понятиям бойца, сказанное им должно было означать: война-то, значит, плохое дело?..
Другой наш солдат, нарочно коверкая русский язык и полагая, что от этого он станет понятнее иностранцу, старательно втолковывал:
— Сперва твой пришел к нам. А за́раз наш пришел к вам. Понятно, нет?..
Батарея капитана Гунько стояла по соседству с румынскими артиллеристами. С разрешения командира маленький Громовой, захватив с собой молчаливого Ваню-наводчика, раньше всех оказался среди румын. Сейчас он, снисходительно похлопывая румынского солдата по плечу, осведомлялся:
— По-русски шпрехаешь? Нет, стало быть. Жаль… — И глубокомысленно заключал: — Ну ничего. Зашпрехаешь когда-нибудь.
Но вскоре Громовому повезло. Угрюмейший Ваня-наводчик где-то раскопал румына, который сносно «шпрехал» по-русски. К тому же румын этот оказался парнем на редкость словоохотливым. С ним Громовой и пустился в пространную беседу.
— В Одессе, что ли, по-русски говорить-то научился? — первым долгом поинтересовался командир орудия.
Испуганный румын отчаянно замотал головой:
— Не был я в Одессе.
— Ну добре. А зачем же дрожишь так?
— Говорят, русские убьют нас всех. Выведут в горы и убьют… — Губы солдата как-то сразу опустились, затряслись.
Громовой засмеялся:
— Кто же сказал вам такое?
— Лейтенант Штенберг. Он приятель нашего командира батареи, приходил к нам и рассказывал.