— Ну, значит, попоем и пошутим! — Он вскинул брови, подвигал шапкой и гаркнул: — Эй, комроты, даешь пулеметы!
Но тут же как будто забыл о песне, подмигнул, глядя куда-то поверх голов, и сказал:
— Гляди, гляди: Зора ведет предварительные переговоры с нашим Златоустом!
А Зора действительно разговаривала с хозяином. Пулеметчик снова затянул песню, бойцы подхватили, и в короткой паузе между двумя фразами слышно было, как санитарка говорит: «Хотя бы для этих двух раненых…» Потом видно было, как хозяин отвечает ей — пространно, с сокрушением разводя руками. Песня в это время снова замолкла. Хозяин оглянулся: он предпочитал иметь дело с одной Зорой, чтобы другие не слушали. Он попытался продолжать как можно тише, но теперь и это стало слышно — наверно, потому, что всем хотелось послушать. И хозяин, видя, что делать нечего, заговорил в полный голос, чтобы мы все слышали. Он брал нас в свидетели перед Зорой.
— Да откуда взять-то! Мы же ничего не доим. Вся работа стоит. То четники проходили на Неретву[33] и с Неретвы, то итальянцы из Чайниче в Плевлю…
Но Зора знала, как надо действовать на войне в деревнях и на постоялых дворах: тебе пять раз повторят «нет», а ты проси в шестой, точно только начинаешь и тебе еще ничего не сказали. «Чего-нибудь горячего. Хотя бы какого-нибудь кофе. Мы заплатим». Но и хозяин стоит на своем. Он бы с дорогой душой, да откуда взять-то? Откуда?
— Погляди, погляди получше: итальянские солдаты торгуют сахаром, даже когда бегут, — почти наставительно говорит ему наш комиссар. — А мы тебе серебром заплатим. Мы как раз на днях у пленных гестаповцев нашли югославские серебряные полтинники.
— Да уж хоть золото, хоть серебро — что делать, коли нету!
Так говорит хозяин, и очень ему жаль, что он ничего не может сделать для нас. Он даже сдвигает на затылок шапку неопределенной национальности и вытирает лоб рукой; может, и вспотел. Наконец его осеняет, что, вероятно, нашлась бы горсточка сахару у его матери: у старух всегда в сундучках что-нибудь припрятано. А поджаренный и смолотый ячмень у него есть, это не вопрос. И он поворачивается к упрямцу, который уже опять тут.
— Сходи, — просит он, — разбуди старую и уломай ее как-нибудь, чтобы дала тебе, если у нее случаем есть, немножко сахару для товарищей…
— Ну нет. Иди сам!
Парень явно над ним насмехается. Хозяин сердито вскидывает голову и исчезает в коридоре. А слуга подходит к очагу и подкладывает дров. И я тогда отчетливо вижу, что ступни у него почти квадратные, огрубевшие от вечного хождения босиком, а на левой ноге — два мизинца. Пулеметчик тоже это заметил и внимательно разглядывает их. А потом говорит:
— Будь у тебя этот шестой палец на руке, был бы ты хорошим трактирщиком.
— А если у тебя на руке?..
Однако и их разговор прерывают: кто-то из бойцов вспомнил об «анкете» насчет послевоенных желаний и просьб. На каком-то из предыдущих привалов или стоянок очередь как раз дошла до Органиста, и теперь его зовут отвечать. И пулеметчик заявляет: он попросит, чтобы ему за его военные заслуги был выдан «мессершмитт», и он из него нужник сделает.
— Запиши, дядя Васо, — говорит, перефразируя Нушича[34], тот, кто «проводит анкету», несостоявшийся актер. — Органисту выдать из трофейных самолетов один «мессер» для интимного употребления.
Пускаясь в примечания и добавления к этой шутке, бойцы забывают, что рядом с ними — девушка. Я отворачиваюсь от очага (на войне я приобрел привычку втыкать окурок в пепел и смотреть, как снизу пробивается струйка дыма, что мне сейчас и удалось наблюдать) и ищу взглядом Зору. А она стоит и расчесывает свои неукротимые волосы, на которых едва удерживается пилотка, — расчесывает, уставившись в полутемную глубину комнаты, в несуществующее зеркало. Зора, которая любит и пошуметь, и пошутить, сейчас не смеется и не сердится: отвернулась от нас и выключилась, не хочет слушать и не слышит. И мне вдруг становится жаль ее, я вижу, что ее короткие немецкие сапоги раскисли от росы и покривились, и лицо, по крайней мере та сторона его, что обращена к огню, испещрено мелкими темными точками, которые, как мне кажется, появляются у нее каждый раз после бессонной ночи и сильной усталости. И я ругаю себя: нечего сказать, нашел время ей запястье пожимать! И решаю никогда больше этого не делать, хотя бы пока не кончится война. А где-то в глубине души чувствую, что, как только представится случай, обязательно сделаю, и меня не остановит даже опасность быть в качестве «любовника» изгнанным в другую бригаду.