Вот так все и шло. Теперь, даже если бы Мэриэн поняла, что нет никакой надежды увидеть Джерри, она все равно продолжала бы искать и искать, словно те поиски, которые велись ею в ночных кошмарах, сменились этими, и, откажись она от них, ей придется вернуться к прежним.
Почему она решила, что в Мексике будет по-другому? «Олимпия», «Дель Прадо», «Синэ Мехико». Ни один из них не был кинотеатром первого экрана, и вполне вероятно, что тут могут показать хронику полностью. Ей хотелось спросить своего шурина, скрывавшегося за газетой, как они здесь поступают с американской кинохроникой — сокращают ее еще больше? Но это было слишком рискованно. Ей могут солгать или каким-либо иным путем удержать от посещения кино.
Когда она приехала две недели назад, она попросила сестру дать ей какую-нибудь работу по дому. И Тереза поручила ей заботу о цветах. Они жили недалеко от рынка Долорес — полукружия сплошных цветов. Мэриэн ездила туда каждые два-три дня. Обычно Тереза ездила вместе с ней, а иногда подвозила ее и затем заезжала за ней. Сегодня Мэриэн сказала, что поедет одна, на своей машине.
— Ты уверена, что знаешь дорогу, Мэриэн?
— Ну, конечно: через парк и вокруг музея в обратном направлении, потом повернуть и выехать из ворот. Я прекрасно ориентируюсь. — Голос ее звучал уверенно и вполне естественно.
И все же она медлила — сначала задержалась на террасе, потом по дороге через парк. Это был решающий день. Но что он решал?
Все эти восемьдесят четыре часа, что она провела одна с того утра, когда рассталась с мужем в Мемфисе, и до того вечера, когда Тереза прилетела в Монтеррей, чтобы вместе с ней ехать в Мексику, Мэриэн продолжала надеяться, что за время долгой унылой дороги она выберется из душевной сумятицы, все станет на свои места, разрядится и уляжется; встречный ветер продует насквозь машину и развеет всю нагромоздившуюся массу неразрешимых тревог. Ей хотелось услышать твердое и решительное: да, они имели право взять его, несмотря ни на что; да, вой бомб и грохот орудий и слабый трепет мальчишеского страха, который гнездится в бункере, или в новой пуленепробиваемой куртке, или еще где-нибудь, для нее, матери, вполне приемлемое сочетание звуков. Как это может быть? Но за время переезда она пришла к единственному выводу: никто не может сказать ей «да» твердо и решительно. Где-то близ Корпус-Кристи в Техасе она убедилась, что серое облако мучительных вопросов не рассеется.
Когда погиб отец Джерри, все было ясно и четко: кольцо, присланное ей; рассказ о происшедшем; печальные звуки замирающей трубы, говорившие о том, что розовая, золотая ночь расцветающей любви кончилась. Это разбило ее сердце. Через какое-то время оно исцелилось само. Если бы она могла сейчас взять его, это сердце, обеими руками и разорвать по изломанной линии, проходящей немного в стороне от середины... Может быть, она иная у матерей, чем у жен, эта река скорби, замутненная глиной, из которой создаются дети? Для матери де было ответа на этот вопрос; и это было все, что она открыла за время долгого пути.
Теперь же по дороге к цветочному рынку она подводила итоги. Она делала это медленно и вела машину тоже медленно. Внезапно она остановилась у обочины, потому что вдруг поняла (был ли это снова зов трубы или зов долга?), что ответ есть и что именно поэтому она пошла кружить по бесконечному кинолабиринту. Вся беда в том, что она никогда не могла уразуметь простую альтернативу: жизнь или смерть.
Теперь, остановившись на дороге в парке, она твердо решила, снова и снова ударяя тыльной стороной руки по ладони другой: если она найдет его, найдет этот фильм здесь, может быть, даже сегодня (не важно, сможет она его посмотреть или нет), тогда она будет знать, что Джерри жив и ей остается только ждать — ждать благоразумно и терпеливо, как положено женщине. А если она не найдет фильма в «Дель Прадо», «Олимпии» или «Синэ Мехико», она скажет себе, что Джерри умер. Потому что война — это жизнь или смерть. Надо подвести черту, и если в итоге окажется смерть, то сердце ее разобьется, хотя ей придется жить, вернуться к мужу, который терпеливо, с любовью ждет ее. Так она решила. Неопределенность наконец исчезла.
На рынке она ходила взад и вперед вдоль цветочных рядов и благодаря принятому решению видела все, как ей думалось, гораздо отчетливее. Сначала она посмотрела на цветы: анютины глазки, красные ирисы, ноготки, душистый горошек — целое море цветов, где одни похожи на перья, пушистые и безмолвные, другие — на знамена, выстроенные в ряд умелой рукой. И позади, как фон, — гладиолусы, которым можно простить претенциозность ради красок.