МОЯ ГЛАВНАЯ ЛЮБОВЬ
Римма, Нина, Ирина, Рая, Елена…
Елену нужно вынести за скобки, о ней как бы особый разговор.
Римма Андреевна Пояркова — моя юношеская любовь, может быть, одно из юношеских моих увлечений, хотя несомненно одно из самых сильных. Но как неожиданно расцвели для меня изумительная щедрость «и богатство чувства у этой женщины, спустя 8 лет, после того, как судьба развела нас навеки.
Все эти женщины принесли мне в незаслуженный дар прекрасное, настоящее и большое чувство, испытанное временем.
С юностью связано еще одно имя — Ольга Ивановская. И все— таки, с моей стороны, только чувство к Ирине никогда не вызывало у меня мучительных сомнений в своей подлинности.
Это была самая настоящая, самая прочная, при всем недостойном моем поведении (взволнованность коротких эротических встреч), выдержавшая все испытания, самая трагическая любовь моей жизни.
Только Ирина и была моей настоящей женой, матерью моего сына, и несмотря ни на что, и вопреки всему, мы всегда оставались друг для друга самыми близкими людьми на свете.
Прошло 16 лет после ее смерти, кстати, столько же, сколько я с ней прожил, и уже 16 лет не существует этот человек, я-то ведь ни в какие там бессмертия верить не могу, по-прежнему для меня самый родной, самый близкий и любимый.
7. 15 / V
Похороны Ани Горюновой.
В 39 лет умерла от рака.
Страшное лицо, обтянутое желтой кожей. Провалившиеся глазницы и в них… по древнему русскому первобытному обычаю положены медные пятаки. Ничего общего с лицом живой Ани.
Шли за гробом с Галиной Васильевной Ушаковой.
— Как странно, у меня всегда возникает вопрос, что происходит, почему такая несхожесть мертвого и живого лица у одного и того же человека. Ничего общего. Куда девается «душа»?
Я припомнил «Жака Баруа», и замкнувшись, сказал:
— Остается как бы футляр.
Всякий раз меня это поражает: быть может, он материален, этот «дух».
Г.В. — старший научный сотрудник, умная и талантливая женщина, современная советская женщина, член партии и вот…
«Я сидел возле ложа усопшего и не мог оторвать глаз от окаменевших черт его лица; я старался отыскать сходство с прежним sposhe, но обнаружил какое-то существенное различие, в причине которого я не мог разобраться.
Я думал. С чем же это лицо сравнить. «Это тело — говорила! себе — подобно пустому футляру». Пустому! То было для меня откровением: вот лежит тело, но уже ничто. Почему? Потому что оно лишилось того, что делало его одушевленным. Наступил страшный час разъединения; то, что превращало это тело в человека, в личность, исчезло, ушло куда-то!» «Жак Баруа» Роже Мартен дю Гар.
Какое забавное совпадение ощущений у людей столь различных и по времени, и по среде.
Надеюсь, что это совпадение ощущений не приведет к совпадению выводов!
Для Баруа — «насколько прежде мне казалась необъяснимой идея бессмертия души, настолько теперь мнё кажутся нелепыми все возражения ее противников».
Для Галины Васильевны —?
И вместе с тем, это страшное превращение человека, личности в труп, в футляр, в прах, переход жизни, бытия в небытие, в равной мере, для меня по крайней мере, не исчерпывается ни утверждением бессмертия или существования души — для одних, или простым распадом материальных частиц, разрушающих организованное единство — для других…
Вдруг мне вспомнился рассказ Бунина «Русак», кажется. Человек видит … убитого русака. О том же. Те же мысли. Те же ощущения. Та же тайна жизни и смерти.
Надо будет найти этот рассказ.
Мы пытаемся объяснить явление, не меняя его сущности. Когда-то мне казалось весьма убедительным это ограничение человеческого сознания, которому дано познавать явления и не дано познать сущности. Этот пессимизм — было время — когда— то меня увлекал. А может быть просто успокаивал? По лености мысли?
Ну, а как же на самом деле?
Материалистическая философия — оптимистична. Она утверждает, что мир познаваем человеческим сознанием; только еще не познал до конца. И нужно сознаться, что это «еще» весьма обширно.
Но всякий мистицизм мне чужд» И главное, для меня не убедителен.
Весь вопрос, или почти весь, в том, может ли человек до «конца» исчерпать это «еще».
Являясь частью природы, мироздания, не ограничено ли человеческое сознание, так сказать, «органически»?
8. 22 /V
«Гиперболоид инженера Гарина». В общем-то, ерунда, порой забавно. Во всяком случае, хуже «Аэлиты». Но талант А.Толстого искрится и в этой вещи. Кое-что о Париже, о Средиземном море.
«Сеулу, с капитанского мостика, необъятным казался солнечный свет, пылающий на стеклянно— рябом море…
Узкий корпус яхты с приподнятым бушпритом летел среди ветерков в этом водянистом свете…
… У перил над молочно-лазурной рябью…»
Впрочем, возможно, вовсе не Толстой повинен в том, что я со щемящей пронзительностью, почти физически, ощутил море, именно Средиземное море, а память, моя собственная и моя пронзительно-взволнованная страсть-любовь к морю.
И я вновь «пережил» Корсику.
9. 26/V
«Но, может быть, это решение не закрывать двери было подсказано и другим чувством: я не умею, не страдая, обидеть человека, даже врага».
«Молчание моря», Вернер.
Я очень люблю в Вернере эту подлинную, благородную глубокую человечность.
Наипрекраснейшее — в человеческих душах.
Способность к бескорыстной человечности, разве не это отличает нас от животных?
«Судьба привела меня в Шартр. О, какое волнение охватывает вас, когда над спелыми хлебами, в голубой, далекой дымке возникает этот призрачный собор! Я старался вообразить себе чувства людей, что некогда стекались к нему пешком, верхом на телегах… Я разделял эти чувства, я любил этих людей, и как мне хотелось стать их братом…»
Silence de la mere Vercors
Впервые я увидел Шартр, подъезжая к нему на велосипеде, кажется, со стороны, тоже изумительного городка, Прованса. Я въехал на холм и, действительно, меня охватило не малое волнение! Дорога сбегала с холма и вела прямо к Шартру. До городу было около 12 километров.
И передо мной «над спелыми хлебами», «в голубой далекой дымке возник этот призрачный собор»!
Кущи деревьев прятали город и над ними возвышалась голубовато-серая громада Шартрского собора.
Незабываемая картина!
И сейчас, почти четверть века спустя, она у меня перед глазами, будто только вчера я слез с пыльного велосипеда и стоял на краю дороги, потрясенный глубоким волнением. И я помню, что я тоже старался оживить, взволнованный исторической эмоцией, картину жизни далекого прошлого.
О.Савич, написавший вступительную статью к Вернеру, вероятно, просто дурак.
10. 28/V
Букет желтого шиповника. Освещенный моей настольной лампой. Зелень и бутоны. Нельзя наглядеться!
Не знаю, может ли красота (прекрасное) спасти мир, но созерцание ее делает совершенно немыслимым человеческую гнусность, жестокость, несправедливость, низость, ущемление свободы и человеческого достоинства.