И она, прижимая к себе сына, запела тоскливо и жалобно, с трудом припоминая слова:
— Ну, так будешь говорить? — резко спросил Свиридов, подойдя к Антону, — Или — прощайся с сыном.
Он подождал немного и, видя, что Савельев молчит, дёрнул бесцветными, сухими губами, сказал в третий раз:
— Врё-ёшь, заговоришь! — И, оторвав мальчишку от матери, толкнул его за войлочную дверь. — Займитесь и этим щенком!
— Мама! Мама-а! — истошно закричал Юрка уже из-за двери.
Этот крик звоном отозвался в голове у Полипова. Чувствуя, как по груди и спине, между лопатками, обильными ручьями стекает холодный пот, он встал, хотел было куда-то идти.
— Сидеть! — рявкнул Свиридов.
Полипов сел и стал тупо, ничего уже не ощущая, глядеть на Лизу. А та, страшная, косматая, как-то странно ползала по полу, ощупывая каждую половицу. Потом посидела в задумчивости несколько секунд и начала руками ловить воздух, потрескавшиеся губы её что-то шептали. И Полипов различил еле слышимое:
— Юра… Юронька, сынок? Куда вы дели моего сына?!
Она, шатаясь, встала, ткнулась в стол, потом в стену. Прислушалась к чему-то, улыбнулась. Глаза её, зеленоватые, бездонно глубокие глаза, которые так нравились Полипову, горели нездоровым, но красивым огнём…
Полипов отлично понимал, что там, за обитой войлоком дверью, происходит ужасное. Там, почти на глазах у беспомощного отца и обезумевшей матери, пытают ребёнка. Но то ли он притерпелся ко всему, то ли просто внутри у него всё одеревенело — он не испытывал того головокружения, от которого несколько минут назад почти потерял сознание, его только сильно тошнило, и он боялся, что его вырвет.
Антон не царапал теперь стену, глаза его были открыты, зубы крепко сжаты, так крепко, что отчётливо обрисовывались челюсти, делая его лицо некрасивым. И ещё Полипову казалось, что зубы Антона с тихим треском крошатся.
А Лиза между тем всё скользила по стене к обитой войлоком двери. И вдруг оттуда раздалось:
— Ма-ама-а! Мам…
— Хватит! Хвати-ит! — Свиридов рванул воротник. Потом схватил себя за горло, задыхаясь. — Увести всех! Всех Савельевых!
Свиридов подбежал к шкафу, достал бутылку.
Снова застучало стекло о стекло.
Выпив, Свиридов успокоился, сел опять за стол, нервно поворошил бумаги, нашёл что-то нужное, минут десять писал, протыкая пером тонкие листы.
— Ужас… Ужас… — пробормотал Полипов, всё ещё обливаясь потом. Он сидел согнувшись, глядя в пол. — Всё-таки объясните мне — почему я здесь? Зачем били меня? Зачем…
— А это не тебя, это меня били, — прервал его Свиридов. — Это я сам себя бил.
— Вы, кажется… Не Лиза, а вы сошли с ума.
— Верно, — согласился Свиридов. — Около того. Так как же, Полипов! Вот вы видели… На ваших глазах сошла с ума женщина, которую вы, как вы говорите, любите… Теперь, после этого, вы поняли… или хотя бы задумались — зачем рождается человек? Зачем живёт? В чём смысл жизни? Где правда, истина, а где ложь?
Говоря это, Свиридов встал, скрестил на груди худые, жилистые руки. Глаза его были пустые, холодные.
— Мне только об этом и осталось думать… — В голове Полипова стучало: «В самом деле — сумасшедший».
Но, как бы опровергая это, Свиридов сказал:
— Жаль. Но когда-нибудь задумаетесь. Каждый человек об этом всё равно задумывается — рано или поздно… Косоротов!
Полипов сжался. Что ещё выкинет сейчас этот безумец Свиридов? Ах да, вызовет на допрос Субботина…
Но когда появился Косоротов, Свиридов спросил, глядя куда-то в угол комнаты:
— Как она, Савельева Елизавета?
— Совсем, должно, тронулась, вашблагородь. Связала в узелок какие-то тряпки, ходит по камере, у всех спрашивает, не опаздывает ли поезд. В Москву, грит, собралась, к мужу.
— Ага… А старуха Савельева?
— Стонет лежит, за сердце держится.
— Ага, — опять протянул Свиридов. — Вышвырни их вон, к чёртовой матери. На сумасшедших чего пули тратить. И мальчишку выброси. Вот… — И Свиридов протянул несколько бумажек. — И на этого тут документ, — кивнул Свиридов на Полипова. — Тоже пускай идёт, выпустишь.
Косоротов с удивлением глянул на Полипова. Однако, не привыкший обсуждать поступки начальства, произнёс:
— Слушаюсь, вашблагородь.
Косоротов ушёл, а Свиридов опустился на тот стул, на котором сидел недавно Антон Савельев, закрыл лицо ладонями.
— Я что же… действительно могу идти? — тихо спросил Полипов.
— Можете.
— Но как же я объясню… своим… каким образом я вышел отсюда?
— Мне какое дело? Объясняйте. Хотя это действительно вам будет трудно. Мой вам совет — сегодня же ночью убирайтесь из города подальше и там попытайтесь пристать к любой части Красной Армии. Так вы, может быть, спасёте себя, а главное — новониколаевских подпольщиков. Я ведь действительно оставил ваш донос без внимания. А другой не оставит… Впрочем, можете открыто вступать и в белогвардейский отряд здесь, в городе. Дело ваше. Или езжайте в Томск, к Лахновскому, он давно вышел из тюрьмы…
— Да кто же вы, в конце-то концов?! — изумлённо спросил Полипов, как когда-то на квартире у Свиридова.
— Я? — Свиридов отнял ладони от лица. Отвислые щёки его подрагивали. — Сейчас, пожалуй, уже никто. А в прошлом… в прошлом такой же подлец, как и ты…
— Я всё-таки попросил бы…
— Оставь, пожалуйста, эмоции, — устало сказал Свиридов. — Я когда-то смалодушничал, как и ты. Здесь же, в этом городе, в Новониколаевской тюрьме. Ведь мы тогда вместе сидели. И ты помнишь, отец или, кажется, дядя этого Антона Савельева сказал мне: лет через пять ты станешь платным осведомителем царской охранки. А я стал раньше. Я, в прошлом меньшевик, по совету того же Лахновского примкнул открыто к большевикам. И я их выдавал, выдавал! В конце концов меня стали подозревать, относиться недоверчиво. Видимо, я где-то был не так осторожен и хитёр, как ты… Меня разоблачили бы безусловно, но началась революция. В суматохе было уже не до меня, я перебрался из Томска в Новониколаевск и здесь…
— И здесь вы превратились в пьянчужку, — сказал Полипов.
— Нет, тут со мной случилось ещё большее несчастье. Меня вдруг стали мучить вопросы — простые вопросы, которые вчера ещё были мне абсолютно ясны: а что, собственно, происходит на земле, что случилось в жизни, куда она идёт? И я, грамотный, культурный человек, интеллигент, — я когда-то преподавал в гимназии, я учил детей добру, человечности, справедливости, — кто же я, что я, зачем я на земле?
— Действительно, — сказал Полипов.
— Перестаньте! — Свиридов резко поднялся. — Мне вам всего не объяснить, а вам, кажется, не понять.
Он отошёл к окну, опять крестом сложил руки на груди, сжимая ладонями плечи, будто ему было холодно, долго смотрел сквозь решётки на вечернее небо. И вдруг спросил:
— А вот Антон Савельев — он знает, кто он, что он, зачем он на земле? А? На его глазах жена с ума сходит, а он молчит. На его глазах сына терзают, а он молчит. Вы видели, он даже предположительно никого не назвал. Отвечайте! Как он мог? Откуда у него такие силы? Во имя чего?
Полипов не знал, что отвечать и надо ли отвечать.
— Или… или ему ясно, с самого начала ясно то, что мне стало вдруг неясно? — Свиридов потёр виски длинными пальцами. — Что ж, его расстреляют. Его — чуть раньше, нас с тобой — чуть позже. Помнишь, как он сказал? «Народ придавит вас к ногтю». — Свиридов болезненно усмехнулся. — Как вшей, значит. А? Придавят?..
— Чего вы спрашиваете? Вы же только что доказывали Антону обратное.
— Ты болван, Полипов. Какой ты болван! — будто даже с сожалением произнёс Свиридов.
— Вы что же, затем, чтобы сказать мне это… и вообще высказать свои… не знаю, как назвать… сомнения… и кинули меня в этот застенок, заставили смотреть на… Чтобы и у меня возникли такие же сомнения, такие же вопросы?
— За этим ли, за другим ли — мне уж и самому не понять. — Свиридов просунул руку сквозь решётку, сдёрнул оконный шпингалет, толкнул створки. — Захотелось — и арестовал. Я мог бы расстрелять вас вот в этом кабинете, вот из этого нагана. — Он подошёл к столу и действительно вытащил из ящика наган.