Я решила, что сейчас, несмотря на боль, поднимусь на склон и посмотрю на все сверху. Наверное, мир будет на своем месте. Может, меня это успокоит и поможет моему горлу расслабиться и тогда мне улучшится. Я нисколько не жалела Большую Ступню. И когда проходила вдалеке мимо его дома, то вспомнила мертвое тело кобольда в бежевом костюме, и тогда подумала о телах всех знакомых, живых, счастливых у себя дома. И я сама, моя ступня и худое, жилистое тело Матоги — все это показалось мне невероятно, невыносимо печальным. Я посмотрела на черно-белый пейзаж Плоскогорья и поняла, что печаль — важное слово в понимании мира. Она — основа всего, пятая стихия, квинтэссенция сущего.
Пейзаж, открывшийся передо мной, состоял из оттенков черного и белого, сплетенных между собой линиями деревьев на границах между полями. Там, где травы остались нескошенными, снег не сумел укрыть поля одинаковой белой плоскостью. Стебли пробивались сквозь его покров, и издалека это выглядело так, будто большая рука только начала набрасывать некий абстрактный узор, упражняться в коротких мазках, деликатных, едва заметных. Я смотрела на четкие геометрические фигуры полей, полосы и прямоугольники, каждый из которых отличался по своей структуре, с собственным оттенком, все по-разному отражали торопливые зимние Сумерки. И наши дома, все семь, разбросаны, как часть окружающей среды, словно выросли здесь вместе с границами, и поток, и мостик через него, все это казалось старательно спроектированным и возведенным, возможно, той же рукой, которая упражнялась в эскизах.
Я бы тоже могла набросать карту по памяти. Наше Плоскогорье выглядело бы на ней, как толстый полумесяц, окруженный с одной стороны Серебряными горами, небольшой, невысокой горной грядой, общей для нас с чехами, а с другой, польской стороны — Белым Взгорьем. На нем только одно поселение — наше. Село и городок лежат внизу, на северо-востоке, как и все остальные. Разница уровней между Плоскогорьем и остальной Клодзкой котловиной незначительная, но довольно ощутимая, чтобы чувствовать себя здесь несколько выше и смотреть на все свысока. Дорога с трудом поднимается снизу, с северной стороны достаточно полого, но съезд с Плоскогорья по восточному краю все же заканчивается довольно быстро, и зимой это бывает опасно. Во время суровых зим Управление дорог, или как там называется это учреждение, запрещает движение по этой трассе. Тогда мы ездим ею незаконно, на собственный страх и риск. Если, конечно, у вас хорошая машина. Собственно говоря, я имею в виду себя. У Матоги только мопед, а Большая Ступня передвигался только топтобусом. Эту стремительную часть мы называем Перевалом. Вблизи еще каменистый обрыв, но тот, кто считает его естественным, ошибается. Это осталось от прежней каменоломни, которая вгрызалась когда в Плоскогорье, и наверное совсем поглотила бы его пастями бульдозеров. Кажется, ее планируют вновь открыть, и тогда мы исчезнем с поверхности Земли, так как Машины съедят нас.
Через Перевал в село ведет проселочная дорога, по которой можно проехать только летом. На западе она переходит в другую, более широкую, но еще не главную. Рядом лежит село, которое я называю Трансильвания, из-за общего настроя, который там царит. Там есть костел, магазин, недействующие лыжные подъемники и клуб. Горизонт высокий, поэтому там постоянно царят Сумерки. Так мне кажется. На краю села есть еще боковая дорога, ведет к Лисьей ферме, но я туда не езжу, в тех краях почти не бываю.
За Трансильванией, перед самым выездом на международную трассу, есть крутой поворот, на котором часто происходят несчастные случаи. Дизь назвал его Поворотом Воловьего Сердца, потому что однажды видел, как с грузовика, ехавшего с бойни, принадлежащей одному местному толстосуму, выпал ящик с ливером, и коровьи сердца рассыпались по дороге; по крайней мере так он утверждает. Мне это кажется ужасным, и я действительно не знаю, не привиделось ли ему все это. Дизь иногда слишком уязвим в отношении определенных вещей. Асфальт объединяет между собой города в Котловине. В погожий день с нашего Плоскогорья можно увидеть и дорогу, и нанизанные на нее Кудову, Левин, а далеко-далеко на севере — Новую Руду, Клодзк и Зомбковице, которые до войны назывались Франкенштайн.