Первый день Люда провела в компании студентов Хайфского техниона[16]. Они приехали без девушек и поэтому, познакомившись с Людой, ухаживали за ней все вместе, жадно пытаясь определить ее выбор. Но Люда никого не собиралась выбирать, а когда перед рассветом под ее одеяло, любезно предоставленное теми же студентами, полез один особенно шустрый, она тихо, но очень решительно произнесла «нет», и этого оказалось достаточно.
Утром студенты уехали. Особо шустрый умолял Люду дать ему номер телефона, она бы дала в качестве компенсации за ночной отказ, но просто не помнила цифр. Студент при ближайшем рассмотрении оказался очень миленьким и глядел так умоляюще и столь жалобно, что задержись он еще на одну ночь… Впрочем, к чему сожалеть о несостоявшихся грехах, куда полезнее сосредоточиться на совершенных благих поступках.
Распрощавшись со студентами, Люда проспала на стуле до полудня, а проснувшись, решила освежиться. Появление роскошного тела в смелом купальнике произвело среди отдыхающих подлинный фурор, и вскоре она опять сидела у жаровни, снисходительно позволяя накладывать на пластиковую тарелку кусочки баранины, покрытые желтыми капельками горячего жира, и наливать в бумажный стаканчик холодное красное вино.
Эти приехали из Тель-Авива. Трое художников, один с женой или подругой, и два одиночки. Люда всегда представляла себе художников бородачами с дымящимися трубками в зубах, в беретах и свитерах грубой вязки, но тель-авивцы были коротко подстрижены, курили обыкновенный «Парламент», а о свитерах и беретах на пляже не могло быть и речи. Подруга — худосочная девица в больших очках и с высокомерным выражением обильно смазанного солнцезащитным кремом личика — не выпускала из рук сигарету и старалась не смотреть в сторону Люды. Художники обращались к девице с подчеркнутой почтительностью. Судя по отдельным репликам, она сочиняла критические статьи в каком-то тель-авивском художественном журнале и от ее мнения зависело многое. Люду совершенно не заботили ни девица, ни ее мнение, ни сами художники. Она точно плавала в сером тумане беспамятства, сквозь который смутно проступали очертания знакомых берегов.
Художники пили стакан за стаканом и наперебой умоляли прекрасную блондинку уехать вместе с ними в Тель-Авив, позировать. И чем больше стаканчиков они опрокидывали, тем прекраснее становилось рисуемое ими будущее.
Худосочная девица, внезапно утратившая внимание спутников, предприняла решительные меры. Поставив пластиковый стул прямо в воду, она одним движением сбросила купальник до пояса и уселась на стул, подставив солнечному жару обнаженную грудь.
«Лучше бы ты этого не делала», — с сожалением отметила про себя Люда. Соблазнительно выпирающие полушария девицы, особенно заметные на фоне общей щуплости ее тела, оказались чашками купальника, скрывающими весьма унылую грудь. Девица закрыла глаза, якобы загорая, и не заметила, как художники, пару раз окинув опытными взорами открывшуюся убогость, развернули свои шезлонги и полностью переключились на свободно красующиеся перед ними подлинные прелести Людмилы.
Девица то ли действительно заснула, то ли погрузилась в медитацию, но часа полтора прошли без ее презрительного подергивания бровками и сигаретного дыма. В это время совсем упившийся художник беззастенчиво запустил пятерню под купальник прекрасной блондинки, за что был ею немедленно бит, хотя и шутливо, но вполне отрезвляюще. Двое других, как бы признав за ним право первопроходца, оставили парочку под зонтом и ушли купаться. Забредя по горло в воду, они завели бесконечный спор о перцептивных силах, аберрации, линотипии, полигамии и сомнительной пользе категорической абстиненции.
Художник, их товарищ, хмельно покачиваясь, сидел на песке у ног Людмилы и бубнил нечто застенчиво-ухарское:
— Ты и я, свободные люди, возьмем наше счастье, Людочка, вот и встретились две бесконечности, не бойся, я пьяный, но ласковый.
Люда молчала, а когда художник, покачиваясь, снова протягивал руку, пытаясь залезть под купальник, увесисто щелкала его по лбу. Так щелкала, что голову бедолаги отбрасывало назад, а глаза от удивления широко раскрывались.
Плоский берег лениво лизала волна. Дрожали в дымке зноя Голанские высоты, покрытые прозрачной сиреневой марью, далеко-далеко в синем поднебесье парили ослепительно белые чайки.