Языка молитв он не знал. В школе им немного преподавали «лошен койдеш»[13], но предмет этот был необязательным, и Якоб, само собой разумеется, отделался самым поверхностным знакомством. А вот его дяди и двоюродные братья, судя по всему, владели им почти как родным.
Поначалу Якоб скучал. Молиться он не умел, а больше делать в синагоге было нечего. Разбирать по буквам незнакомые слова в растрепанной книге, которую ему вручил дядя, не хотелось. Молитвы длились долго, и от скуки он успел хорошо рассмотреть синагогу: низкое темноватое помещение, больше напоминавшее овин, чем дом Божий. Убогое деревянное строение не шло ни в какое сравнение с великолепным зданием данцигского костела или золочеными куполами православной церкви. А уж внутреннее убранство оставляло желать много лучшего.
«Неужели нельзя побелить стены, поменять скрипящие половицы, сделать окна пошире, а потолок повыше? Почему у христиан есть на это деньги, а у евреев нет?!»
Якоб принялся мечтать, какие узорные балясины он выточил бы для бимы, возвышения посреди синагоги, какие тона подобрал бы для лака, как бы украсил арон койдеш.
На мечты ушел первый день, а на следующий он снова заскучал. И вдруг… поначалу он просто не заметил, не ощутил, не понял… и лишь к концу длинной молитвы второго дня сообразил, что сосущая тьма, так долго мучавшая его, куда-то исчезла. Пропала, словно и не было ее никогда.
«Так не бывает, — подумал Якоб. — У всякой вещи есть своя причина. Нужно только разобраться, откуда растут корни».
Он вспомнил уроки Курта Гарбера, школьного учителя риторики, тощего, словно засушенного, остзейского немца с тоненькими усиками и коричневой родинкой на кончике носа. За глаза его называли Гербарием, не из-за худобы, а по причине травоядной всепростительности. Правила риторики Гербарий трактовал чрезвычайно широко, распространяя их на все случаи жизни.
Используя зазубренные правила, Якоб стал внимательно прислушиваться к тому, что происходит у него внутри. Словно детектив с лупой, он просмотрел все закоулки своего сознания, пытаясь отыскать причину столь удивительной и радостной перемены. И спустя день нашел.
Ему просто было хорошо в этом низком помещении с почерневшими от старости стенами. Ему нравилось звучание плохо понимаемого языка, а сердцу были милы напевы молитвы. Низкий потолок теперь не давил, а создавал уют, темные стены не отвлекали, давая возможность сосредоточиться, простое убранство держалось в тени, выпячивая главное, ради чего он здесь оказался. Ток симпатии согревал грудь, сердце билось в унисон с ритмом мелодии кантора.
«Что со мной происходит? — спрашивал себя Янкл. — Откуда взялась эта симпатия?»
Он чувствовал себя дома, на своем месте, причастным к правильному и единственно важному на свете делу. Правда, к делу этому он почти не имел никакого отношения. Мудрость старых еврейских книг с затертыми уголками страниц до сих пор представлялась ему архаичной. Симпатия перевернула его отношение с ног на голову. Словно утреннее солнце, она залила светом грядку его познаний, окученную немецкими учителями. Растения, выросшие на этой грядке, освещенные теплыми лучами симпатии, выглядели теперь совершенно по-другому.
Нет, не так! Происходящее в его сердце напоминало иную картину. К раскрытой книге, лежащей на столе, в сумерках подносят керосиновую лампу, и смутные очертания букв вдруг приобретают резкость, складываясь в слова. И от смысла этих слов на душе становится еще светлее.
Все, чему его учили в школе, теперь представлялось Янклу второстепенным. Латынь, арифметика, история древнего мира, география и ботаника, вне сомнения, были важными предметами, он по-прежнему испытывал к ним пиетет, но главным теперь стало свое, идущее от сердца, вырастающее из крови и костей. Сердца! Да, именно сердце, вот ключевое слово! Именно в нем произошел невидимый, необъяснимый поворот, и разум послушно устремился вслед.
Главное — начать, думал Янкл, ну да, главное начать, погрузиться в учение, и тогда он быстро освоит еврейские премудрости. Уж ему-то, с опытом изучения физики, алгебры, химии и прочих наук, ничего не стоит быстро взбежать и по этим ступенькам.
Он осторожно поговорил с дядей Лейзером, будто интересуясь образом жизни своих сверстников в Хрубешуве. Выяснилось, что местечко на самом деле не так уж мало и что за холмом располагается вторая его часть. Там есть ешива, где учатся двадцать парней, и красивая каменная синагога. Сарай, в котором они молились, назывался штиблом и был не синагогой, а молитвенным домом. Просто идти сюда было куда ближе, чем добираться в синагогу, а в доме дедушки не помещались десять мужчин, необходимых для общественной молитвы и поминального кадиша.