Так, со сложенными руками, серьезный, кроткий и грустный, сидел он все время. Совершенно непохож был на Петра его двоюродный брат Степан. Тоже высокий, но плечистый, с темными, как ночь, волосами и черными густыми усами, в напряженной позе, он был бы прекрасным типом сильного, стройного и красивого крестьянина, если бы не его бросавшийся в глаза преждевременно старческий вид. Ему не было еще сорока лет, но тонкие правильные черты его липа были сплошь изрыты и помяты морщинами. Притом казалось, какой-то сильный огонь так долго жег это лицо, что даже покрыл его темным, почти бронзовым цветом. Ясно было, что не материальная нужда сделала его таким, но что его изрыли и так сожгли пылкие страсти и тяжелые печали. Это было угрюмое и отчаянное, смелое и энергичное лицо, на котором мрачно горели умные черные глаза. В осанке и движениях Степана проглядывала энергия, избыток которой, вероятно, находил себе исход в необузданной и стремительной горячности.
Третьим и совершенно отличным от них крестьянским типом был Семен Дзюрдзя. Это был низенький, тощий, некрасивый человек, с глуповатым лицом, со спутанными волосами, закрывавшими почти весь лоб, и с чуть приоткрытым ртом да маленьким вздернутым носом, вдавленным на переносице, — человечек, поглупевший и почти озверевший, очевидно, вследствие злоупотребления алкоголем. Его бледноголубые глаза с болезненно-влажным блеском обличали в нем пьяницу; иногда он отирал слезу грубым, темным пальцем и бессмысленным движением размазывал ее по впалой и желтой щеке. В его движениях, фигуре и взгляде виднелись ужас и сожаление. Испуганный, разжалобленный своим собственным положением, обалдевший, он не знал, что ему делать с руками, которые он то складывал вместе, то опускал вдоль тела, ни на минуту не закрывая рта.
Самым молодым из всех, еще очень молодым, — ему было всего лишь двадцать два года, — был Клементий, сын бывшего старосты, Петра Дзюрдзи. Этот красивый светловолосый парень, с круглым румяным лицом и голубыми, как небо, глазами, казался полевым маком, пышно расцветшим среди поля и неожиданно пересаженным в эту толпу, под этот яркий искусственный свет, в эту атмосферу, наполненную страхом перед неопределенностью участи; стыд выражался на его молодом и свежем, как заря, лице. Когда взоры толпы в первый раз обратились на него, огненный румянец вспыхнул на его щеках и залил его лоб. Он снова покраснел, когда проговорил: «Сознаюсь!» Затем он вспыхивал всякий раз, когда в продолжение судебных прений упоминалось его имя. Иногда он задумывался и смотрел куда-то вдаль. Тогда в глазах его показывались слезы. Иногда же молодое любопытство пересиливало все другие чувства, и он исподлобья, робко, но жадно вглядывался во все, что его окружало, о чем ему даже и не снилось под его соломенной кровлей. Боже мой! Здесь так светло, как будто небеса разверзлись и пролили весь свой блеск на землю; так многолюдно, словно сюда сбежалось полмира; такие красивые наряды, точно здесь готовились к какому-то большому веселому празднеству! А он здесь что? — злодей, которого будут судить. И к чему присудят — один бог знает. За этими стенами веют ветры божьи, летят к его родной деревне, летят к той избушке, где осталась, ломая руки, старая мать; летят к тому полю, которое он пахал уже почти два года тому назад, когда ярко светило солнышко, благоухали травы, сердце билось ровно, тихо, весело, — не так, как теперь, когда оно от стыда и страха стучит в груди, как погребальный колокол.
Итак, эти-то четыре человека совершили ужасающее злодеяние, мрачное, как сновидение зимней, бурной ночи! Ведь тогда была зимняя бурная ночь… Но почему? Каким образом? Под впечатлением каких искушений и нашептываний?
Из допроса свидетелей, судебного разбирательства, внимательно выслушанных рассказов и из признаний подсудимых защитнику перед глазами тех, кто пожелал узнать эту историю, раскрылась следующая картина.
Глава I
В Сухой Долине началось брожение умов, принимавшее форму открытого волнения. Что же так сильно возбуждало жителей этой деревушки, в сорок с небольшим хат и огородов, живописно растянувшейся среди слегка волнуемых ветром полей и осиновых и березовых рощ? У большей части хат был зажиточный вид; правда, были в деревне и низенькие, убогие, подгнившие хатенки, но было достаточно и таких, которые блестели белыми трубами, хорошими окнами и недурными крылечками, опиравшимися на столбики и снабженными узенькими скамеечками.