— Господи, сколько лет я посвятил изучению того, почему люди делаются суеверными и как они ими делаются! Отчего же я не заметил, что с тобой творится?! Что такое суеверие? Заплутавшая, необъективная наука! А потому удивительно ли, что в нашем загнивающем, полном ненависти и злобы, обреченном мире мужчины и женщины тянутся к суеверию? Видит Бог, я бы прославлял самую черную магию, если бы она сумела покончить с атомной бомбой!
Тэнси поднялась со стула. Глаза ее ярко сверкали.
— Значит, — проговорила она с запинкой, — ты не презираешь меня и не считаешь сумасшедшей?
Он обнял ее.
— Черт побери, конечно же нет!
Она заплакала.
21 час 33 минуты. Они снова уселись на кушетку. Тэнси перестала плакать, голова ее покоилась на плече у мужа.
Некоторое время они молчали. Нарушил тишину Норман. В его голосе слышались обманчиво мягкие нотки, словно он был врачом, который убеждает пациента в необходимости повторной операции.
— Разумеется, тебе придется все это прекратить.
Тэнси села прямо.
— Нет, Норм, я не могу.
— Почему? Ты только что согласилась с тем, что колдовство — сплошная чушь. Ты даже поблагодарила меня за то, что я раскрыл тебе глаза.
— Да, но все же… Пожалуйста, Норм, не заставляй меня!
— Ну будь же благоразумна, Тэнси, — увещевал он. — Ты и так столько уже натворила глупостей. Я горжусь тем, что у тебя хватило духа признать свои заблуждения. Но нельзя останавливаться на полпути! Коль ты начала пользоваться логикой, изволь довести дело до конца. Ты должна избавиться от всего, что хранится в твоей комнате, ото всех талисманов и тому подобного!
Она покачала головой.
— Не заставляй меня, Норм, — повторила она. — По крайней мере не требуй, чтобы я рассталась со всем сразу, иначе я буду чувствовать себя беззащитной.
— Напротив, у тебя прибавится сил, ибо ты поймешь, что тем, чего достигала, как ты думала, с помощью колдовства, обязана лишь своим собственным непознанным возможностям.
— Нет, Норм. Неужели это так важно? Ты же сам назвал колдовство чепухой, безобидной забавой.
— Теперь, когда о нем известно мне, оно перестало быть твоим личным делом. И, кстати, — добавил он почти зловеще, — насчет безобидности это еще как посмотреть.
— Но почему сразу? — продолжала недоумевать Тэнси. — Почему не постепенно? Скажем, ты позволишь мне сохранить старые амулеты, если я пообещаю не заводить новых.
Он покачал головой.
— Нет, если уж отказываться, то как от спиртного — раз и навсегда.
Голос Тэнси едва не сорвался на крик.
— Норм, я не могу, понимаешь, я просто не могу!
Внезапно она показалась ему большим ребенком.
— Тэнси, ты должна.
— Но в моем колдовстве не было ничего плохого! — подмеченная Норманом детскость становилась прямо-таки пугающей. — Я пользовалась им не для того, чтобы причинить кому-то зло, я не желала невыполнимого, не просила, чтобы тебя сделали президентом Хемпнелла! Я всего лишь хотела защитить тебя!
— Тэнси, успокойся. С какой стати тебе взбрело в голову защищать меня таким способом?
— А, так ты думаешь, что добился всего в жизни благодаря исключительно своим собственным непознанным возможностям? Тебя не настораживают твои успехи?
Вспомнив, что совсем недавно размышлял о том же самом, Норман рассвирепел.
— Хватит, Тэнси!..
— Ты думаешь, что все тебя любят, что у тебя нет ни завистников, ни недоброжелателей? По-твоему, здешняя публика — компания домашних кошечек с подстриженными коготками? Ты не замечаешь их злобы и ненависти! Так знай же…
— Тэнси, прекрати немедленно!
— …что в Хемпнелле много таких, кто спит и видит тебя в гробу! И ты бы давно очутился там, куда тебя столь усердно спроваживают, если бы им не мешали!
— Тэнси!
— Ты считаешь, Ивлин Соутелл поднесет тебе в подарок один из своих вишневых тортиков с шоколадом за то, что ты обошел ее тупоумного муженька в споре за кафедру социологии? Ты считаешь, Хульда Ганнисон в восторге от того, какое влияние ты приобрел на ее супруга? Ведь это в основном из-за тебя она отныне не заправляет безраздельно мужским отделением! А что до похотливой старой стервы миссис Карр, ты полагаешь, ей нравится твоя манера обращения со студентами? Ты говоришь им о свободе и честности, а она вещает о святости и уважении к мнению старших. И эта ее присказка: «Секс — отвратительное словечко, и только!» Ответь мне, чем все они помогают своим мужьям?
— Господи, Тэнси, ну зачем приплетать сюда все эти преподавательские дрязги?
— Ты думаешь, они довольствуются одной защитой? Ты полагаешь, женщины вроде них будут делать различие между белой и черной магией?
— Тэнси! Ты соображаешь, что говоришь? Если ты имеешь в виду… Тэнси, рассуждая подобным образом, ты кажешься мне настоящей ведьмой.
— О, правда? — Кожа на ее лице натянулась так, что оно на какое-то мгновение словно превратилось в череп. — Может быть, ты и прав. Может быть, тебе повезло, что я у тебя такая.
Он схватил ее за руку.
— Послушай меня! Я терпел достаточно долго, но сейчас тебе лучше выказать хоть чуточку здравого смысла.
Ее губы искривились в усмешке.
— Понятно-понятно. На смену бархатной перчатке грядет железная рука. Если я не подчинюсь тебе, то могу собирать вещи и готовиться к поездке в сумасшедший дом. Правильно?
— Разумеется, нет! Но будь же ты благоразумна!
— Зачем?
— Тэнси!
22 часа 13 минут. Тэнси упала на кровать. Лицо ее покраснело от слез.
— Хорошо, — сказала она глухо. — Я поступлю так, как ты хочешь. Я сожгу все свои… приспособления.
Норман ощутил несказанное облегчение. Подумать только, мелькнула у него мысль, я справился там, где сплоховал бы иной психиатр!
— Бывали времена, когда мне хотелось все бросить, — прибавила Тэнси. — А порой меня брала досада на то, что я родилась женщиной.
Последующие события слились для Нормана в бесконечную вереницу поисков. Сперва они обшарили комнату Тэнси, выискивая различные амулеты и колдовские принадлежности. Норману невольно вспомнились старинные комедии, в которых из крошечного такси высыпала целая куча народу, — казалось невозможным, чтобы в нескольких неглубоких ящиках стола и коробках из-под обуви могло поместиться столько всякой всячины. Норман швырнул в мусорное ведро потрепанный экземпляр своей статьи о параллелизме, подобрал переплетенный в кожу дневник жены. Тэнси покачала головой. После секундного колебания Норман положил дневник обратно.
Затем они перевернули весь дом. Тэнси двигалась быстрее и быстрее, перебегала из комнаты в комнату, извлекала завернутые во фланель «ладошки» из самых невероятных мест. Норман снова и снова задавался вопросом, как он за десять лет жизни в доме умудрился не заметить ни единого талисмана.
— Похоже на поиски клада, верно? — спросила у него Тэнси, печально улыбаясь.
Потом они вышли на улицу. Амулеты нашлись под парадной и черной дверями, в гараже, в автомобиле, который там стоял. Чем сильнее разгорался огонь в камине, тем легче становилось у Нормана на душе. Наконец Тэнси распорола подушки на постели и осторожно вынула оттуда две фигурки из перьев, перевязанные шелковой ниткой.
— Видишь, одна изображает сердце, а другая — якорь. Они охраняли тебя, — сказала Тэнси. — Это перьевая магия Нового Орлеана. За последние годы ты и шага не сделал без того, чтобы тебя не сопровождали мои обереги.
Фигурки полетели в пламя.
— Ну, — спросила Тэнси, — чувствуешь?
— Нет, — ответил он. — А что я должен чувствовать?
Она покачала головой.
— Да ничего особенного, просто больше талисманов не осталось. И если они все-таки удерживали на расстоянии враждебные силы, то теперь…
Норман коротко рассмеялся:
— Ты уверена, что мы сожгли все? Тэнси, подумай хорошенько, может, ты что-нибудь позабыла?
— Нет. Ни в доме, ни поблизости от него. А в городе я оберегов не раскладывала из опасения… вмешательства. Я многажды пересчитывала их в уме. Все они, — Тэнси взглянула на огонь, — сгорели дотла. Я устала, Норм, я очень устала. Пойду спать.