Воин усмехнулся и поцеловал Симона в лоб, а после обнял крепко-крепко. И начал беспорядочными поцелуями ласкать его щеки, нос и губы.
До спальни они так и не дошли. Ведьмак, все решивший для себя, поддался искушению и ответил на поцелуи со всей своей сокровенной страстью, со всем желанием. Он уповал на то, чтобы возлюбленный его одумался. Раскаялся бы в своих страшных деяниях. Хотя бы потому, что грешен сам. И не имеет он права судить тех, кого не знает.
Марк ласкался, нежил юношу, снимая с того домашнюю грубую рубаху, чтобы со всей страстью начать лобызать его длинную и чувствительную шею. Чтобы наутро на ней расцвели лиловым цветом постыдные засосы, которые придется прятать ведьмаку за шейным платком да высоким воротом рубахи.
До спальни все же не удосужились дойти. Просто смахнули все с обеденного стола, благо, пара деревянных мисок ни за что не разбилась бы. А сушеные травы… Да что им?
Тяжелое дыхание обоих полюбовников сливается в единый вздох. И кровь из закушенной не вовремя губы скатывается по точеному подбородку, по смуглой шее и оседает капелькой между незагорелых, бледных ключиц. Как брусника на снегу, поблескивает, алеет и вот-вот свернется – в доме, не смотря на натопленную печь, не так уж и тепло.
Марк нагибается и целует юношу в прокушенную губу, наслаждаясь терпким и соленым вкусом его крови, а потом медленно слизывает алый след. Оканчивает все смачным поцелуем между ключиц. Он чувствует, как часто и сильно бьется сердце юноши, он понимает, что этот путь ведет в никуда, но остановиться не в силах. Он и так пришел домой распаленный пытками. А такие вещи всегда возбуждали его. Не столько чужая боль, сколько возможность ее причинять, самому ее не испытывая никогда.
И, когда Симон так доверчиво льнул к нему, Марк лишь сжимал челюсти, чтобы не начать выворачивать ему руки и кусать упругую кожу до крови. Все происходящее было и наслаждением, и пыткой для обоих. Потому что боль – вечная спутница людская. Боль везде. И без нее не познать и сладости единения тел. Ибо если такое впервые, всегда больно. И всегда кровь.
Ведьмак не кричал. Он молча плакал и смотрел в глаза своему любовнику. Тому, кому отдал все, что было у него. Смотрел в леденящие душу глаза с расширенными от возбуждения зрачками и молился про себя. Чтобы хоть чуточку тронулся лед в душе у этого человека. Чтобы хоть чуточку одумался он. Чтобы теплота из сердца его, ведьмака, перешла в сердце воина. И палача.
Но ему оставалось лишь тихо вздыхать от боли и жмурить глаза от трепетных и неуместных искорок наслаждения, да впиваться длинными пожелтевшими от работы с травами ногтями в плечи берущего его мужчины.
Шрамики на руках его открылись и закровоточили. А вместе с теми каплями алой влаги из ведьмака выходила вся его сила, все его знания тайные. Вся его стать и надежда.
Стол под ними шатался и скрипел. А еще погасли все свечи, так, что их окутывал лишь скудный свет звезд и луны, что проникал сквозь не зашторенное слюдяное оконце.
Марк и не заметил этих нескольких горячих капель на своей спине, а наутро, когда шел на кухню обмыться, и вовсе подумал, что это кровь той ведьмы. И воздал хвалу Богу своему, что Симон не заметил этого.
Ведь ведьмак никогда не спрашивал его о том, что в замке делается. Ни разу не поинтересовался слухами, но и денег, что в избытке воин приносил, не брал. Все, мол, у него и так есть. Всего в достатке. А золото то не для него. Ему б ягод лесных на зиму наготовить, грибов насушить, да трав насобирать.
Утром так и ушел воин, оставив бледного донельзя юношу в кровати. Правда, печь все же затопил, а то мало ли, замерзнет ведьмин сын, а потом хлопот не оберешься.
А ведьмак еще долго плакал, чувствуя, как тяжелы стали его руки и ноги, как пусто и больно ему от того, что ворожба да волшебство покинули его навсегда. Но к середине дня нашел в себе силы. Поднялся с кровати, хромой, осторожной походкой, дошел до кухни, обмылся холодной водицей да исподнее сменил, с горечью и улыбкой смотря на следы кровавые.
А после обыденными делами своими занялся: притирки готовил да настойки от хвори разной. Только стыд его охватывал каждый раз, когда вспоминал о том, что теперь не шибко они людям помогать будут. Все же не просто водица, но и не подействует быстро…
Комментарий к Брусника на снегу
========== Склеванная рябина ==========
Зима была холодной. Рябины народилось много в лесу – это ведьмак еще летом подметил, потому и дров побольше запас. И все равно в доме его тепла не было, несмотря на то, что печь топил он не переставая.
К нему то и дело приходили горожане, осунувшиеся от болезней, да и просто измученные холодом. И голодом.
Как и ожидалось, зерно в городских амбарах прогнило. А то, что удалось спасти, покрылось спорыньей. Есть его смерти подобно. А свиней много не порежешь: так и до лета не дожить.
Голод постепенно расстилал над городом свои тонкие, истлевшие и прозрачные перепончатые крылья, медленно-медленно, в свою угоду забирая самых слабых, чтобы взрастить детей своих: болезни и крыс.
Каждому Симон давал снадобье, каждому пытался помочь, насколько сил его хватало. Его сердце обливалось кровью при виде тощих ребятишек, которых душит хриплый кашель. И при виде женщин и стариков с запавшими, потухшими глазами, которые приходят к нему, моля о том, чтоб помог.
Раньше помог бы. Теперь только лишь прятал взгляд и с остервенением растирал сухостой в порошки для полосканий, терпеливо и трепетно делал отвары и мази… Старался, как никогда. Чтобы хоть чем-то облегчить участь тех, кому и без того худо приходится.
В доме его никогда не переводилась еда. Самая лучшая. Каждое утро его ожидал пышный и еще теплый каравай, пяток куриных яиц да крынка молока. И в кухне висела пара вяленых свиных окороков. А еще было много яблок, заботливо припасенных подальше от печки, но и так, чтоб мороз не прихватил.
Только с каждым днем все меньше ел ведьмак. Благо, Марк не оставался с ним на утреннюю трапезу: уходил с рассветом в замок, а возвращался к ночи, кутаясь в свой черный плащ, обшитый мехом.
Когда Симон открывал ему дверь, почти всегда за мужчиной врывался вихрь из тут же таящих в тепле снежинок. И это было красиво. Вообще, сам Марк был красив. Статен, высок и хорошо развит. Каштановые волосы его слегка вились на висках, карие глаза… Хотя нет, они вовсе не карие. Порой ведьмаку казалось, что они полыхают, словно костровища, что жгут за стеной замка. Особенно сильно было это ощущение, когда Марк приходил под вечер. И эти злобные огоньки потихоньку угасали, лишь когда он до боли измучает его тело любовными ласками, насытится страстью, почти что животной. И то не всегда.