Раньше такого не было. Раньше этот человек… был человеком. Плотью от плоти господней. Кровью от крови господней. Теперь же…
Все чаще по утрам Симон просыпался в слезах. Все чаще молитвы шепотом произносил, когда слышал, как глухо хлопает входная дверь по утрам. Но ничего более поделать он не мог. Сердцу не прикажешь. Он мог лишь верить, что молитвами и своими ласками он сможет унимать этот огонь. Хоть ненадолго…
***
В один из дней Марк вернулся раньше. Намного раньше. Еще зимнее солнце не успело склониться к закату, а он уже был дома. И застал ведьмака за тем, как тот кормил тощую девчонку, мать которой послала ее за лекарством от воспалившихся суставов.
Тогда воин ничего не сказал. Молча смерил взглядом, от чего Симон нервно сглотнул, а девчушка и вовсе съежилась в маленький комок и стала похожей на нахохленного воробья, что воровато оглядываясь, клюет еще нетронутую гроздь рябины в лютый мороз. А может она и была воробьем.
Но Ведьмаку не жалко было куска хлеба да пары сваренных вкрутую яиц. Он быстро и сноровисто собрал со стола, взял с полки еще старого изготовления мазь и передал все это перепуганной девочке, задорно ей подмигнув. Хотя у него самого в горле пересохло, а на душе скреблись кошки.
И, едва девчонка вышла за порог, его словно ледяной водой окатили. А потом – хлесткая пощечина. И еще одна. И еще… Пока у юноши не пошла носом кровь. Он и не думал защищаться. Стоял, потупив взор, и молча терпел.
- Ты, крысеныш, как смеешь этому отребью отдавать еду?! Хочешь от голода подохнуть?! Так могу вообще не кормить тебя, землю жрать будешь, сучье отродье! – и еще пощечина… Куда сильнее предыдущих. Ведьмак зажмурился, чтобы прогнать белых мушек, что начали виться нестройным роем перед глазами и, пошатнувшись, упал, съехав на пол по стеночке. А еще массивный перстень, что был на указательном пальце правой руки Марка, задел губу и тоже расшиб ее в кровь, как-то жалобно стукнувшись о белый жемчуг зубов.
- Слабак! Отвечай, когда я с тобой разговариваю, мразь! – кажется, все это только обозлило мужчину.
- Прости… – Симон так и не нашел в себе силы, чтобы открыть глаза.
- Что «прости»?! Ты хоть понимаешь, что делаешь?! Я горбачусь, чтобы тебя обеспечить, а ты вместо этого раздаешь все нищим! Неблагодарная тварь! – Марк с наслаждением пнул ведьмака в живот, наблюдая, как тот корчится на полу, силясь вдохнуть. А потом вновь и вновь…
Когда он успокоился, юноша еле дышал и тихо плакал, сжавшись на дощатом полу в клубок, поджав колени и защищая руками голову.
А потом опомнился. Ринулся его поднимать, приводить в чувство и каяться. Даже слезинка скатилась по его щеке. И глаза как у побитой собаки… И никакого огня в них. Преисполненные вины и боли карие глаза.
И Симон простил, неуверенно улыбаясь разбитыми губами и с надеждой смотря на своего возлюбленного.
А на следующий день прятал синяки от приходивших к нему людей, улыбался им широко и счастливо. Потому что поверил, что Марк одумается. Одумается и прекратит совершать все эти страшные вещи, о которых идет молва по всему городу.
Он так и не узнал, что ту девчонку казнили на следующий день. Признали ведьмой и утопили в проруби.
Ровно через пять дней все повторилось. С той лишь разницей, что Марк был попросту не в духе, вновь вернувшись пораньше, а Симон решил обнять, приласкаться, чтобы разгладилась горькая морщинка меж соболиных бровей, чтобы не смотрел мужчина так угрюмо.
Тот лишь вновь накинулся на ведьмака, не сдерживая удар, не желая останавливаться, пока не поздно… А потом и вовсе началось непоправимое.
Он схватил кухонный нож, который лежал на столе рядом с неубранным караваем, и начал медленно, наслаждаясь запахом крови и испуганным криком юноши, отсекать ему мизинец на левой руке, выворачивая ее так, что и это причиняло боль.
Ведьмак не мог понять, за что с ним так… И не мог сопротивляться. Потому что и без того исхудал за зиму, а Марк – воин. И гораздо шире в плечах.
Хруст отрываемого от кости хряща - и душераздирающий хриплый крик, который наверняка услышали все соседи. И дощатый пол, который залит кровью, что течет тонкой струйкой из все еще заломленной руки.
Симон от боли лишился чувств. Потому не помнил, как его связали суровой, плетеной из конопляных волокон бечевой и потащили на улицу. А Марк даже не накинул плаща. Так и вышел на мороз, таща за собой обморочного ведьмака.
Холодный снег, что забился за шиворот домашней льняной рубахи, которая тут же промокла, привел юношу в чувства. И он злился на этот снег. Глаза бы его не видели того, что видят. Он понял все.
Нельзя приручить зверя дикого. Когда-нибудь он загрызет своего «хозяина», который зазевался, смотря на восходящую среди облаков полную луну.
Путь до замка, пусть и кратчайший из возможных, он так и проехал на брюхе, тихо плача. Не из жалости к себе, а от того, что больше некому будет врачевать людей, от того, что с ним сделала его богопреступная любовь. А может во всем его вина? Прогнал бы от себя еще тогда, в осенний день, улыбчивого воина, глядишь, все бы по-другому сложилось бы… Быть может все, что с ними обоими происходит, – лишь наказание за то, что мужчина мужчину полюбил? Грешны они оба…
Горожане приоткрывали двери, смотрели на то, как Палач тащит в свою келью еще одну жертву.
Жертву, у которой все еще осталась капелька надежды…
Комментарий к Склеванная рябина
========== Дымный можжевельник ==========
Запах тлеющих веток можжевельника, терпкий, но приятный. И не сильный.
Ведьмак почувствовал его сквозь смрад, что царил в маленькой и грязной каморке, кишащей крысами, в которую его затащил Марк. Он тогда даже не посмотрел на него, замерзшего до синевы на губах, бледного от боли и потерянной крови. Его одежда промокла и неприятно липла к окоченевшему и болящему телу, которое била крупная дрожь.
Палач ушел, хлопнув дверью, оставив юношу в полной темноте, и нарочито громко задвинул засов. Он ушел, оставляя Симона один на один со своими страхами и крысами. Омерзительно пахнущими, непрестанно копошащимися и пищащими созданиями. Они были везде. И если после того, как хлопнула дверь, они разбежались по углам, то теперь они вновь расползлись по всей каморке, с интересом и пытливостью пробуя на зуб то, что им кинули.