Ведьмак как мог, пытался отбиться от голодных крыс, но получалось не слишком. Они чувствовали запах крови и страха и нападали. Потому, что их было много. А человек был слаб. Они кусали его за ноги, пытались вгрызться побыстрее и поглубже, рвали льняную ткань одежды… Крысы, словно люди, нападают, когда чувствую слабость противника. И когда знают, что за это им ничего не будет.
Симон сорвал уже давно голос, да и силы покинули его: едва он смог заставить себя отползти к холодной каменной стене и прислониться к ней спиной. И поджать ноги.
Он уже не пытался отбиться от голодных крыс. Он закрыл глаза, чтобы вновь почувствовать этот запах.
Его мать, когда еще была жива, часто перед сном в печь кидала несколько можжевеловых веточек, чтобы сны хорошие снились и злые духи не тревожили.
Этот запах, словно ласковые материнские руки, согревал его сердце. И на подрагивающих от холода губах расцвела горькая улыбка.
Одна из крыс попыталась укусить ведьмака за еще кровоточащую культю, но тот резко дернул рукой и хрипло вскрикнул, широко распахнув незрячие в темноте глаза. Боль вновь стала практически невыносимой. До обжигающих слез из глаз…
И тогда ведьмак заплакал.
Потому что больно.
Холодно.
А мать умерла восемь зим назад. И он никогда сам не клал в печь ветки можжевельника. Потому, что слишком любил ее. И не хотел бередить сердце свое и душу.
А теперь, видно, матушка пришла к нему. Чтобы унять горечь, забрать боль, успокоить…
Засов отодвинули. И Дверь открылась. На юношу и крыс плеснули ледяной водой, от чего у него перехватило дыхание, а незваные и омерзительные гостьи с душераздирающим писком разбежались в стороны, стуча по каменному полу своими маленькими коготками.
- Поднимайся, мразь! – довольно низкий голос. Не крик, скорее окрик. И ведьмак знал, кто пришел и в этот день по его душу.
Тот, кто забрал его сердце. Нет. Тот, кто пожрал его сердце, еще трепещущее, размазывая по подбородку кровь и выступившую от жадности пенную слюну, как у бешеной собаки.
Юноша попытался, но так и не смог встать на ноги. Тело не слушалось его…
И тогда его схватили за волосы у самых корней и потащили волоком. Он не упирался, стиснув зубы, только попытался схватиться здоровой рукой за руку Марка, чтобы было не так больно…
Не получилось.
Его притащили в просторный зал, душный от смрада и запаха паленой плоти, и страха, и боли.
Пыточная…
Марк даже не стал его связывать. Попросту подтащил к широкому деревянному столу и бросил там.
А дальше…
С каким же наслаждением он калечил его! Ломал тонкие пальцы, что так любовно некогда перебирали травы… Вырывал обломанные ногти, наслаждаясь хриплыми криками и смотря, как течет алая кровь. И все спрашивал, зачем он голод наслал на город. Зачем с дьяволом водился. Зачем подставлялся ему, зачем ходил в полнолуние в лес…
Симон рыдал, но не говорил ни слова. Даже не просил его остановиться. Просто потому, что не остановился бы.
Он несколько раз терял сознание, но его снова и снова приводили в себя, окатывая ледяной водой.
Когда Марку наскучило играться, он разорвал на юноше рубаху, чтобы обнажить белую кожу груди и чтобы расчертить ее уродливыми, черными полосами ожогов от раскаленного прута.
Симон едва дышал, захлебываясь воздухом и собственными немыми криками. От рыданий он не мог нормально вздохнуть, да и из носа текли жидкие сопли…
Больно. Ему было просто очень больно. Он уже не мог думать о чем-то. Он потерял себя в этой боли и отчаянии. А Марк смотрел на него своими глазами-углями и улыбался, скаля белые зубы. На висках его выступил пот и поблескивал в свете множества факелов и свечей, словно иней на солнце…
Его пытали до рассвета. И палач истязал его столь же алчно и страстно, как некогда ласкал. Его руки знали это тело, знали, что нужно сделать, чтобы принести сладость любовной истомы. А теперь познавали, что нужно сделать для того, чтобы измученный, истерзанный юноша вновь содрогнулся от боли. И Марк не мог понять, что нравится ему больше.
К утру уже был сложен костер.
И почти все горожане пришли полюбоваться.
На то, как казнят того, кто накликал на них беду. На ведьмака, что устроил голод и мор в их славном и чистом городе, на того, кто давал им свои травки-муравки, улыбался добро каждому, а сам по ночам миловался с лукавым. И ведь правда так! Случайные прохожие же слышали сладостные стоны, стоя под окном ведьмаковской спальни.
А еще хорошо, что в его доме вояка поселился набожный. Разведал что к чему, свершил праведный суд!
Только когда ведьмака волоком к костру притащили, мало кто смог на него смотреть. Мальчишка был словно вырван из когтей дикого зверя. Живого места не осталось. Лишь лицо не тронули. Но и оно было ужасно. Осунувшееся, белое, словно простынь, с безумными, широко распахнутыми глазами и ярко-алыми губами, с копотью, что пристала к его слезам и соплям.
Двое безмолвных помощников палача, что уже был облачен в свой черный балахон, потащили Симона к столбу и накрепко примотали юношу к нему цепями. Это тоже велел палач: когда пламя разгорится, то железо раскалится и будет приносить еще больше мучений ведьминому отродью. Да и практичнее это, чем бечевой вязать. Та и сгореть раньше времени может, а кто будет ловить слугу Сатаны?
А так… огонь очистит его запятнанную преступлениями против Бога душу. Точно так же, как заунывная молитва священника, что крестит несчастного распятием.
К хворосту, что был охапками набросан под поленья, поднесли факел…
А ведьмаку все чудился запах можжевельника.
***
Черноволосый мужчина, заходясь в хриплом кашле, шарил по полкам в пустом и холодном доме, в котором раньше знал каждый уголок, ища маленький глиняный кувшинчик с лекарством. Болезнь не давала ему заснуть уже пару дней, душа ночами кашлем, то и дело кидая то в жар, то в холод.
Наконец искомое попалось на глаза, и дрожащие от холода руки открыли плотную завощеную пробку. Раздраженное горло неприятно обжег глоток спиртовой травной настойки. Он едва успел вздохнуть, чтобы тут же вновь зайтись в новом приступе кашля.
После, когда отдышался, посмотрел на кувшинчик. Засмеялся безумно и швырнул его об пол.
И ушел. По осколкам.
Оставив дверь нараспашку.
Комментарий к Дымный можжевельник