Она ворвалась после работы с криком: «Ты уже ел? Тогда ставь быстрее чайник!» Вытащила из сумки картонку с пирожными, шесть витых разноцветных свечек, приладила их в бронзовые подсвечники, что-то приговаривая и постоянно интересуясь: нравится ли мне, ровно ли стоят свечи? Из своей комнаты притащила вазочку с веткой сосны и прутиками вербы, а также магнитофон.
Мы задвинули шторы, зажгли свечи и выключили электричество. Люся разлила чай и поставила кассету с нежной и печальной музыкой Морриконе.
Как сказочно преобразилась наша гостиная! Возле буфета, книжного шкафа и дивана сгустился мрак, на стенах появлялись и исчезали мимолетные тени. И тут началась эта мелодия, которая особенно действует на меня. Она из моего сна, или сон из нее возник. Я видел его не один раз. В этом сне нет никаких событий, а просто стою я на очень зеленом и солнечном лугу, и так мне хорошо, радостно, что даже плакать охота. Во сне, я думаю, музыка все-таки не звучала, но непостижимым образом она связана с ним.
Я попытался рассказать Люсе про луг, а потом мы болтали о снах, моей школе и ее больнице.
Игорь у нас молчун. Меня всегда интересовало: о чем они говорят, когда остаются вдвоем? Можно ли вообще с ним разговаривать более пяти минут? Или наедине с ней он становится другим? Знаю только, что вечер при свечах с ним невозможен. Конечно, он согласится, если его попросить, но постоянно будет недоумевать, зачем сидеть впотьмах, если можно зажечь электричество?
– А тебе не противно мыть судно и подставлять его под больных? – спросил я у Люси.
– Вообще-то раньше я была брезгливая, – сказала она.
– А теперь?
– Если бы ты знал, какие они несчастные… А я молодая, здоровая, счастливая. Жалко их. Да и работать там некому.
– Потому что мало платят.
– Родственники добавляют, – доверительно сообщила она. – Не каждый день, но бывает. То десятку, то двадцатку в карманчик сунут.
– И ты берешь?
– Иначе мне зарплаты только на транспорт хватит.
– А для больных, за которых заплатили, ты делаешь что-нибудь дополнительно?
– Я для всех делаю что положено. Бывает, и за других санитарок делаю. Они смотрят на меня как на дуру, считают, что это у меня по молодости, а потом очерствею и так же, как они, буду запираться в ванной и курить, чтобы больные не дозвались. Но у нас есть и молодые, которые от больных бегают. Таких нельзя к больнице подпускать, но кто же тогда станет работать?
Магнитофон смолк, но мы не перевернули кассету.
– А насчет этих денег… – продолжила Люся, – я сомневалась, даже батюшку спрашивала. Знаешь, что он сказал? Бери у тех, кто может дать, а кто последнее приносит – у того не бери. Я сразу не сообразила и спрашиваю: как же отличить тех от этих? Он рассердился. Говорит: не отличаешь – вовсе не бери. На деле оказалось, отличить очень просто. А батюшка наш, отец Георгий, у которого мы венчались, он очень мудрый и все понимает. К нему многие за советом приходят.
Люся не просила меня не говорить маме про ее «карманные» деньги, но по ее замечанию я понял, что она не хочет этого.
– Маме бы, наверное, это не понравилось, – задумчиво сказала она.
– Летом тебе все равно придется бросить работу, а с осени будешь учиться в медучилище.
– Если поступлю.
– Обязательно поступишь. Мама по математике тебя натаскает. А у меня, между прочим, по русскому пятерка.
– Не хочу я туда поступать… – совсем тихо сказала она.
– Почему? – удивился я.
– Я открою тебе один секрет. В общем, это не секрет. Секрет только в том, что я не хочу в медучилище. А мечтала я всегда о театральном. В прошлом году поступала и провалилась. Я даже не представляла, что это такое. В Петербурге молодежь совсем другая. Они там всё на свете знают, подкованные, постоянно в театр ходят, а я была в театре считаные разы. Я же театр, считай, только по телевизору видела. А еще они хорошо одеваются и умеют себя вести.
– А ты не умеешь?
– Я вела себя по-глупому. Плакать стала, убежала. Я же провинциальная дурочка.
– Люсь, все девчонки в школе хотят стать артистками… – сказал я нерешительно, боясь ее обидеть.
– Я об этом уже думала, – отозвалась она и уставилась неподвижным взглядом в зашторенное окно.
Ни у кого я не встречал таких живых, выразительных глаз и ни у кого не встречал глаз таких неподвижных и непроницаемых.
– Ты красивая, – сказал я, чтобы утешить ее. Я и в самом деле так считал.
– Нет, Лешенька, – возразила она. – Я некрасивая, но внешность у меня для театра подходящая. Я – никакая. Потребуется, могу стать и уродкой и красавицей. Из меня можно сделать что угодно.