Мерзавец. Он убедил ее. Впрочем, она не поленилась раздобыть доступную литературу, и ей было совсем невесело узнавать факты о диагнозе Сурмены.
Так что она смирилась.
Может быть, раньше, чем следовало, но на нее, кроме болезни Сурмены, в то время свалилось столько забот: новая работа, жизнь в незнакомом городе, привыкание к Якубеку и их нелегкие переезды с места на место, дом в Житковой… она едва справлялась со всем этим. На то, чтобы усомниться в словах Калоусека, уже просто не оставалось сил.
После той первой встречи Дора еще несколько раз посетила Сурмену, в последний раз весной 1979 года.
Солнце тогда пригревало вовсю, и в парке вокруг лечебницы гуляли пациенты в застиранных больничных халатах — одни или в сопровождении своих посетителей. Поэтому Дора поддалась искушению и попросила сестру отпустить Сурмену на прогулку с ней. И ее отпустили. Как видно, знали, что при ее состоянии бояться нечего.
Дора медленно довела ее до лифта, они спустились вниз и по гравиевой дорожке дошли до скамейки под распускающимися липами. Воздух пах совершенно упоительно, и в кронах деревьев над ними жужжали насекомые. Дора вспоминала, как была рада тому, что они просто сидят рядом, что она может держать в своей ладони беспокойную руку Сурмены, вдыхая аромат лип и наслаждаясь солнечными лучами, которые она впитывала всеми порами.
Она никак не ожидала, что Сурмена вдруг придет в такое сильное возбуждение.
Все началось с дрожи. Не той постоянной, как говорили, из-за болезни Паркинсона, при которой ее конечности ритмично подрагивали, но другой, намного более сильной, накатывавшей на нее волнами и заставлявшей ее лихорадочно сжимать костяшки пальцев Доры. Та мигом стряхнула с себя чувство упоения природой и испуганно уставилась на Сурмену.
По лицу женщины стали пробегать мелкие судороги, уголки губ расползались в гримасе, что искривляла ее рот, а после исчезала, — и так несколько раз подряд. Дора опустилась на колени, чтобы лучше видеть Сурмену, спрашивала, что с ней, снова и снова, как будто ждала, что Сурмена, до тех пор безмолвствовавшая, ей ответит. И та, к ее удивлению, действительно ответила.
— Не ходи, — слетело с ее губ — а может, Дора, одурманенная весенним солнцем, внушила себе это, теперь она уже точно не знает.
— Не ходи! — вот что, как подумалось Доре, сказала ей Сурмена, хотя у нее и в мыслях не было куда-то идти, настолько парализовала ее неожиданная перемена в состоянии больной. Впрочем, кто знает, может быть, перемена наступила не только в состоянии Сурмены, может быть, и она, Дора, погрузилась в некий сон, мистические галлюцинации, когда обе они сблизились настолько, что одна смогла передать другой то, что позже было записано корявым неровным почерком, все еще несшем на себе следы нервного возбуждения, в Дорином дневнике? Кто знает… Так или иначе, но это случилось, и Дора несколько минут ловила слова, искаженные хрипотой в голосе, что рвался из щели между обычно плотно сжатыми губами, — слова настолько обрывочные, что казалось, будто Сурмену ими тошнит.
Время посещений, должно быть, давно истекло, потому что хрипение Сурмены прервали сестра с санитаром, которые их искали. И правда, парк уже опустел, пациенты, видимо, вернулись в свои корпуса, но Дора поняла это, только когда все кончилось. Когда санитар грубо схватил Сурмену, как ни кричала Дора, чтобы он ее не трогал. Схватил в охапку, словно мешок, и понес в корпус, не обращая на Дору никакого внимания. Сестра же тем временем преградила Доре путь и пронзительным фальцетом принялась вопить, что Дора нарушает правила посещения и режим пациентки, которую она раздражила, довела до нервного приступа и… А судорожно изогнувшаяся Сурмена — с вытаращенными глазами, с раскрытым беззубым ртом и беспомощно тянувшейся к ней рукой — исчезла за поворотом, и Дора потеряла ее из виду.