Еще Гртонева обыскивала ее шкафчик, забирала оттуда прокладки, заменяя их обычной ватой, а потом наказывала за запачканную кровью простыню. Дора тогда не знала, что заставляло воспитательницу запирать ее в душе и пугать, выключая свет. Или задирать ей после душа ночную рубашку, проверяя, достаточно ли хорошо она вымылась спереди и сзади, а заподозрив, что якобы нет, заталкивать ее обратно под душ и до посинения кожи поливать ледяной водой. Дора не знала, почему все плохое, что случалось в эти годы в интернате, Гртонева сваливала на нее. Когда Анна Столаржова получила посылку, которая на другой день исчезла из ее шкафчика, обвинили Дору. Когда у Ленки Рыбаржовой пропали новые кроссовки, которые прислали ей из Канады родители, снова обвинили ее. Деньги у Майки украл опять же не кто иной, как она, Дора.
Тогда она думала, что все это было потому, что она с самого начала отказывалась соблюдать правила интерната, отказывалась играть во всесильных и подчиненных. Или еще потому, что она одна из немногих оставалась в учреждении на выходные, когда большинство других девочек отправлялось по домам.
Сейчас, после того как ей стало известно дело Сурмены, она уже догадалась, почему именно на ней отыгрывались эти примитивные тетки, которые должны были воспитывать ее до совершеннолетия. Все это было из-за письма, значившегося в деле под номером 82, которое настолько врезалось ей в память, что она могла бы процитировать его хоть в полночь. «К дальнейшему ее воспитанию следует подходить с особ, вниманием», — писал там Шванц, — и воспитательницы послушались. Это-то и послужило причиной.
За интернатские годы она научилась и драться. Остальные девочки после отбоя не закрывали глаза на ее мнимые проступки. Дора теперь знает, почему в такие ночи, какие бы крики ни доносились из комнаты, ни одна из воспитательниц не приходила выяснить, в чем дело. Знает, почему наутро ее будили злорадным шипением: «Ну что, получила?»
Да, она получала, и не раз. Поэтому однажды она сбежала. Домой, в Житковую. Только это не имело никакого смысла. Пару дней она провела, прячась в их старом доме или бродя по окрестностям, но очень скоро почувствовала себя совершенно потерянной. Приютить ее было некому, и неуверенность в завтрашнем дне, сопряженная с полнейшим одиночеством, ее пугала. К тому же ей хотелось есть. В конце концов она даже обрадовалась, когда председатель, к которому она пошла узнать что-то о Сурмене и Якубеке, не выпустил ее из конторы и вызвал людей, препроводивших ее обратно. Полгода после этого ей было запрещено абсолютно все, в школу ее водили и из школы забирали, как заключенную. И она сдалась, не видя ни причин бороться, ни вообще смысла жить, и потому больше не сопротивлялась, покорная своей судьбе, словно какая-нибудь овца.
В то время она начала вести дневник. Ей не к кому было обратиться, а бесконечная пустота и одиночество были так тягостны, что она уже не могла нести это в себе. Бумага стала идеальным выходом. Она впитывала в себя всю ее боль, и ей не надоедало вечное повторение Дориных постоянных жалоб. Она любила свой дневник чуть ли не физически. Поэтому ее так подкосило, когда его у нее украли.
Она сама оставила шкафчик незапертым, или кто-то просто сорвал маленький замок? Обнаружили ее дневник воспитательницы, пока она была в школе, и бросили в комнате, или его вытащила одна из девочек? Так или иначе, но однажды, вернувшись из школы, она застала соседок по комнате склонившимися над страницами ее записей. От дневника остался только скелет. Они разобрали его по листочкам, которые долго еще ходили даже и по другим комнатам. А ведь там были написаны страшные вещи. О ней, Доре. И о них. О том, что в ком из них ей нравится, что привлекает; черным по белому там были записаны ее фантазии и страхи, которые ее мучили. Страхи, нормальная ли она, Дора!
Злобу и презрение она бы еще вытерпела. Но насмешки жгли, как соль в открытой ране, разъедаемой все новыми и новыми прозвищами. Извращенка! Кобелиха! Лесбиянка! Их со злорадной ухмылкой повторяли даже воспитательницы.
После этого, до тех пор пока она не обзавелась надежным местом (уже после интерната), куда можно было спрятать дневник, она не написала ни строчки. Все, что ей хотелось сообщить, она похоронила глубоко в себе. На долгие оставшиеся месяцы и годы.