– Говорят, следующим римским императором станет тосканский герцог Франц, муж Марии-Терезии, – заметила Екатерина.
Сию новость преподнес ей ее жених не далее как час тому назад. Он был заинтересован оным вопросом, так как в противовес герцогине Иоганне страстно хотел видеть двоюродного дядю Августа, радевшего за его любимую Голштинию.
– Да! – воскликнула Иоганна. – Но когда его изберут? Сие займет немало времени, а Август, следовательно, все то время будет находиться здесь… – Она обессилено опустилась в кресло, помолчала и снова с еще большим раздражением продолжила: – В письме он написал, что мечтает побывать на твоей свадьбе. Идиот! Лучше б пошел в армию и достойно бы погиб за короля Фридриха, чем интриговать против брата и иметь дело с врагами сестры! Но разве он на такое способен! – Герцогиня подскочила и в раздражении прошлась по комнате, поминутно сжимая кулаки. – Бестужев знает, что делает. Знает, что я не хочу его видеть. Бесстыдно читает все письма подряд. Прочел и его письмо, получил разрешение от императрицы – и вот, скоро братец будет здесь. Будет на твоей свадьбе… Страшилище!
Екатерине хотелось успокоить ее, напомнить, что принц Голштинский, Август, – ее родной младший брат, но не решилась.
Как бы ни хотела герцогиня Иоганна больше не видеть своего брата, но в начале марта тот все-таки явился пред ее очи. И, как всегда, Иоганна-Елизавета не потрудилась скрыть свою неприязнь. Августу, вестимо, было неприятно, но он не слишком переживал: его хорошо принял канцлер Бестужев, сама Елизавета (по просьбе канцлера), и совсем радостно встретил его Великий князь Петр Федорович. Оные два родственника-голштинца как-то даже походили друг на друга – с той разницей, что Петр был худощавым и повыше ростом. К тому же, как выяснилось, они оба по многим причинам ненавидели Брюммера и Бергхольца; конечно же, обожали короля Фридриха Второго; и ни во что не ставили герцогиню Иоганну, хотя у них хватало ума оное не демонстрировать. Пригласив Августа Готторпского, граф Бестужев убил сразу несколько зайцев, в том числе и в лице герцогини, которая продолжала тайно интриговать против него за прусскую и французскую партии при дворе. Императрица же Елизавета Петровна все еще колебалась между союзом с королем Пруссии и с Австрийским домом, однако у нее были свои причины не доверять никому из них. Совсем недавно, например, вскрылся заговор австрияка Ботты, а француз де ла Шетарди показал себя далеко не с лучшей стороны. До сих пор Елизавета Петровна нет-нет, да и вспоминала злосчастное письмо французского дипломата, в коем тот так нелицеприятно отзывался о ней. В такие минуты она высказывалась то фавориту Алексею Разумовскому, то своей правой руке Петру Ивановичу Шувалову, то канцлеру Алексею Петровичу Бестужеву.
– Презренный, низкий человек! – искренне возмущалась она. – Как смел сей французишка, маркиз Шетарди, писать своему монарху такие подлости обо мне? Я якобы ленивая, не занимаюсь делами государственными, а токмо увеселением себя… Ничтожный человек! Поди, он забыл, что сам потворствовал мне занять трон моего Великого отца! А теперь он обвиняет, что я подписываю бумаги, не читая их, что меняю платья на дню несколько раз.
Быстрыми нервными шагами она мерила комнату, иногда натыкаясь на кресло или гнутые инкрустированные стулья.
– И бумаги у меня есть кому читать!.. И врет он, негодный, – говорила она запальчиво, – бумаги заглавные я завсегда читаю!
В такие минуты канцлер Алексей Петрович Бестужев, внимательно слушая Елизавету Петровну, всегда вспоминал один из ее трудовых дней и с усилием сдерживал улыбку. А дело было пустяковое: года два назад императрице надобно было подписать важную бумагу, кою он поднес ей после долгой кропотливой работы. Елизавета уже написала первую букву своего имени, как вдруг на кончик ее пера села оса. Императрица, отпрянув, бросила перо и бумагу с начальной буквой «Е» и удосужилась дописать свое имя токмо через полгода, после долгих уговоров. Однако он отдавал должное дщери Петра: она не перетруждала себя государственными заботами, но коли вдруг на нее находило желание что-нибудь сделать на пользу государства, тут ей равных не находилось. Час ее работы равнялся месячному труду любого другого вельможного чиновника.
После Пасхи, когда весна установилась, Екатерина выразила своей гофмейстерине, графине Марии Андреевне Румянцевой желание учиться ездить верхом, и та получила для нее разрешение императрицы, коей, однако, сия затея не пришлась по нраву из-за худобы Великой княжны. Сначала она должна была поправиться, так что по совету лекарей княжна стала пить каждое утро молоко с сельтерской водой. Первый урок верховой езды Екатерина Алексеевна взяла на даче графини Румянцевой. В Москве первые проезды верхом в сопровождении старого егеря прошли очень плохо, но Великая княжна не хотела оставлять свою затею и настойчиво продолжала учиться.